Угрожающий или тоскливый, но русский пейзаж производил впечатление на каждого солдата. «Пространства казались бесконечными, — писал один из них. — Горизонты тонули в дымке. Монотонность пейзажа угнетала нас… Бесконечное пространство лесов, болот и равнин… Деревни выглядели жалко и уныло… Природа была сурова, и люди, жившие здесь, были не менее суровы и бесчувственны — безразличны к погоде, голоду и жажде и почти столь же безразличны к жизни и потерям, эпидемиям и недоеданию». С ним соглашался Зигфрид Кнаппе: «Ничто не могло подготовить нас к моральному угнетению, вызванному осознанием необычайной физической обширности России. В голову начали закрадываться первые робкие сомнения. Способны ли пешие солдаты завоевать эту огромную пустоту?» Расстояния казались столь огромными, а дух этой земли столь зловещим, что Гарри Милерт пришел к выводу: «Воевать в этой стране под силу только викингам». Надежды и действия отдельных людей, казалось, растворялись, не оставив и следа, и Ги Сайер также признавался, что «чувствовал отвращение к советской сельской местности», потому что «казалось, будто необъятная Россия поглотила нас». Ему «враждебное безразличие природы казалось столь подавляющим, что верить в бога было практически необходимо».
В действительности солдаты нередко говорили об ощущении, будто природа заключает их в объятия, из которых трудно выбраться. Не только просторы степи, но и казавшаяся непроницаемой стена русских лесов напоминали край человеческого мира. Вилли Хайнрих, сам воевавший на Восточном фронте, описал это увиденное глазами одного из персонажей своего романа «Железный крест»: «Насколько хватало глаз, прямо до гряды гор на горизонте, простиралось бескрайнее зеленое море леса. Нигде не было видно ни малейших следов человеческой деятельности. От этого величественного пейзажа захватывало дух»[6]. Однако Хайнрих понимал и другое: «Сначала это казалось им новым и интересным, но такое длилось недолго. Эти ужасные просторы, монотонные и безлюдные, от них возникает ощущение того, что в один прекрасный день они просто проглотят тебя». Чуждая природа, тишина лесов, казалось, по словам Хайнриха, «излучала скрытую угрозу. Ощущение опасности было почти физическим».
Хайнриха трудно обвинить в художественном преувеличении. «С позавчерашнего дня мы вышли на холмистую местность», — отмечал Гарри Милерт в июле 1941 года. Однако его внимание привлекли не холмы: «Здесь — бесконечные леса, странные, загадочные, полные тайн… И пугающие нас, потому что в их глубине таятся ужасы». Покинув наконец леса, Милерт ощутил такое облегчение, что, по его словам, он чувствовал себя «помолодевшим». Другой солдат сказал просто: «Мы обычно не углубляемся далеко в леса. Тебе не понять, на что они похожи».
Навязчивость образов природы лишь усиливалась в результате воздействия войны на природный ландшафт. Фридрих Групе описывал лес к юго-западу от озера Ильмень как «призрачную карикатуру на себя: истерзанные и обугленные деревья выглядят укором свыше». Зигберт Штеманн в январе 1942 года, осматривая вечером горизонт, отмечал «метаморфозу, нечто странное, проникновение новой природы. Вдали в сумерках поднималось облако… Кроваво-красное, обрамленное по краям золотистыми языками пламени. Повсюду вверх поднимались столбы света, поддерживавшие высокие, сияющие купола. Это было не природное явление. Это было предупреждение, волшебный взгляд в будущее, соприкосновение с неизвестным… В этот момент мираж рассеялся… Вдали пылали и дымились леса и деревни, и поднимавшийся дым затягивал небо, словно обвиняя, предупреждая и сообщая: фронт приблизился к нам».
В бою или вне боя, повсюду, где сражалась пехота, силы природы, казалось, преследовали их. «Я почувствовал жаркое, неподвижное одиночество Африки, где вся жизнь, все желания, мысли и даже война идут по-другому», — отмечал в феврале 1941 года Ганс Шмитц, хотя в полной мере он смог оценить отличие и губительность пустыни лишь спустя несколько месяцев. «Мы… ставили палатку, — в изумлении писал он, — когда неожиданно на западе возникла плотная стена песка, устремившаяся к нам. В несколько секунд удушливо жаркий ветер стал ледяным. Солнечный свет стал сернисто-желтым… Воздух мгновенно наполнился пылью, свет померк, и воцарилась жуткая черно-золотистая ночь… Все выглядело, как до сотворения мира: не было видно ни начала, ни конца». «И вот мы стоим посреди великолепной и опасной стихии, — размышлял Фридрих Гэдеке. — Маленькие люди, цепляющиеся друг за друга». Безусловно, в этом первобытном мире многие солдаты чувствовали себя брошенными на Произвол судьбы и озадаченными. «Техника больше не имеет значения, — писал в отчаянии Ганс Питцкер из России в декабре 1941 года. — Силы стихии мешают работе наших двигателей. Что нам теперь делать?»
Природа и в самом деле могла внушать ужас. Но она же могла выглядеть и совершенно иначе. Наступая по равнинам Кубани недалеко от побережья Азовского моря, Фриц Траутвайн описывал пасторальный рай:
«Под сияющим солнцем широко раскинулись поля подсолнухов. Деревни состоят из крытых соломой домиков, окруженных фруктовыми деревьями. Ты пересекаешь глубокие овраги, проходишь мимо озер, на поверхности которых виднеются цветущие кувшинки. Потом снова тянется лес, за ним — широкие золотистые поля пшеницы… Мы в настоящем раю. Вокруг деревень — подсолнечные поля, фруктовые деревья и маленькие рощицы буков и акаций. Мы сидим в лесочке, окруженном лугами и множеством фруктовых деревьев. Внизу, в долине, улыбается озеро, приглашая искупаться, а вдали виднеются недавно сжатые поля, перемежающиеся с огромными горами спелых плодов».
Другие солдаты также восхищались новыми для себя местами. Вальтер Вебер был поражен великолепными контрастами африканской пустыни. «Рано утром обычно прохладно, — описывал он песчаные пустоши. — Когда встает солнце, все вокруг становится невероятно отчетливым. Из-за недостатка влаги в воздухе можно видеть все вокруг на невообразимом расстоянии, а все тени четко очерчены и резко выделяются на ослепительном песке». Ганс Шмитц в феврале 1941 года отмечал: «Мое первое впечатление об Африканском континенте — желтый и песчаный. Пальмы и низкорослые деревья, в жалкой тени которых укрывались поля… Разбросанные поселения, глинобитные хижины и циновки, палатки, караванные пути, пересохшие русла рек. Все исчезает за песчаным горизонтом. Вокруг носятся испуганные стада диких коз и газелей. Бедуин на верблюде остановился и машет нам рукой, словно пластмассовый». По контрасту с желто-бурой пустыней, города Северной Африки казались солдатам поистине иным миром. «В среду я побывал в туземном квартале Триполи, — сообщает Теодор Кинцельбах. — Там на узких улочках кипит жизнь. Здесь снует цветастая смесь арабов, берберов, евреев и негров… Сейчас как раз цветут олеандры. Когда гуляешь по проспекту с олеандрами, ослепительно-белыми домами и дорожками, обсаженными деревьями, в голове никак не укладывается, что всего в сотне километров к югу начинается пустыня». Вильгельм Хойпель также нарисовал живую картину человеческой бодрости и суматохи. «Иногда в светлый, жаркий полдень мы сидим на площади в Дерне в тени каменных дубов и пьем приторно-сладкий арабский лимонад», — писал он.
«Подходят молодые парни и женщины с полными корзинами яиц и упрашивают нас купить их. Дети — ловкие торгаши… Другие приносят на продажу хамелеонов, пойманных в садах, черепах и живых цыплят… В этой части Дерны кипит жизнь: арабы, евреи и итальянцы, покупатели и продавцы, толпятся повсюду. Среди них мелькают янтарно-желтые мундиры немецких летчиков и зеленые мундиры наземных войск, мотопехоты и пехоты… Общаясь жестами, они покупают красные арабские туфли или сандалии и маленькие чемоданчики из козьей кожи… Евреи приносят мыло, писчую бумагу, английский джем и многие другие деликатесы для продажи в своих лавках, а арабы предлагают гигантские белые и коричневые ковры длиной до пяти метров, сотканные из лучшей шерсти. Рядом — безвкусный, дешевый набивной шелк из Италии, блестящие серебряные браслеты, какие носят все арабские женщины, и цветастые, шитые серебром бархатные жилеты».
Повсюду разнообразие народов и обычаев вызывало у солдат изумление. «Днем мы остановились в деревне, и я впервые увидел русских крестьянок в прекрасных костюмах, — писал Людвиг Лаумен. — Широкие, тяжелые юбки с красными полосами и с небольшими, но богатыми украшениями по красно-черным ромбам и подолам, белые кофточки со знакомой русской вышивкой и великолепные цветастые платки. Они стоят рядом: старик в толстых шерстяных чулках, обернутых черными лентами, больших соломенных башмаках, толстой серой куртке… с меховым воротником. На голове у него — незаменимый треух». Двигаясь по населенным татарами районам Причерноморья, Алоиз Двенгер был удивлен множеством разбросанных повсюду поселений, но особенно его поразил экзотический вид их обитателей. «Мужчины высокие, — писал он, — физически и, судя по всему, умственно очень гибкие. Лица нередко вытянутые, волосы и бороды — густого черного цвета. В их одежде сказывается сильное влияние русского стиля. Женщины миловидны, в основном с гладкими, темными волосами, расчесанными на пробор посередине, с большими, блестящими, словно у турчанок, глазами». Ан-сельм Радбрух был точно так же поражен поселением калмыков:
