Но мне тоже было трудно забыть о прошлом в летние месяцы, проведенные в Амстердаме. Друзья предоставили в мое распоряжение свой дом в самой старой части города. Он стоит на узкой улочке, которая когда-то проходила мимо средневекового женского монастыря. Теперь это часть самого известного района красных фонарей в Европе, отличающегося своим космополитизмом. На одном углу улицы – салон тайского массажа, на другом – бордель с тремя бразильскими трансвеститами, один из которых рекламирует свои специфические достоинства с помощью фотографии большого коричневого члена и ноги с дамской подвязкой.
Практически обнаженные проститутки из всех бедных стран мира, словно на витринах, позируют в тускло освещенных комнатах старинных зданий, выстроившихся вдоль канала, с изящными резными фронтонами семнадцатого – восемнадцатого веков и неоновыми вывесками, предлагающими посмотреть секс-шоу. В этой части города легче купить большой электрический фаллоимитатор, чем газету. Группы пьяных бритоголовых англичан в футболках проходят мимо окон, усмехаясь, показывают пальцами на девушек из Гватемалы или Украины. Турки с уныло свисающими усами договариваются о цене на пальцах, а чернокожие суринамцы торгуют наркотиками под деревьями у моста. Голландские зазывалы ведут группы изумленных китайских туристов на секс-шоу, предлагая fucky fucky suckysucky и делая непристойные движения языком. Секс-шопы забиты журналами и DVD на любой вкус. Надувные куклы с широко открытыми ртами, кнуты из шкуры носорога, кожаные маски, кольца, надеваемые на член, большие фотографии минета и анального секса выставлены у всех на виду.
Старинные каналы провоняли пивом, марихуаной, гниющим мусором и мочой. Однажды мой друг сделал замечание двум марокканским подросткам, мочившимся на деревянную дверь прекрасного особняка семнадцатого века. Почему бы вам не воспользоваться каналом, предложил он. На мгновение они растерялись, но потом ответили ему с прекрасным амстердамским выговором: «Не лезь не в свое дело, жид проклятый!»
Возможно, долю ответственности за это следует возложить на западную цивилизацию, зловонным символом которой является амстердамский район красных фонарей. Возможно, эти улицы типичны для общества без стыда, без моральных устоев. Такую неприкрытую демонстрацию животных инстинктов человека можно расценить как форму варварства. Для людей, чья вера основана на скромности, чей кодекс чести запрещает любую демонстрацию женской сексуальности, каждое окно, выходящее на амстердамский канал, представляет собой невыносимую провокацию. Вы можете сказать, что никто не просил этих людей жить в Амстердаме. Но их поощряли к тому, чтобы они приехали и работали здесь, рожали детей. Они здесь, нравится вам это или нет, и голландский премьер-министр – их премьер-министр тоже.
Район красных фонарей, примыкающий с одной стороны к моей улице, наводил тоску своей постоянной эксплуатацией человеческой похоти.
Хотя его наиболее колоритные обитатели вызвали у меня интерес, я устал от него и больше времени проводил на другой стороне улицы, ведущей к большой площади Ньивмаркт, одной из старейших в Амстердаме. То, что я видел, сидя в кафе под открытым небом, иногда наполняло меня гораздо большим унынием, чем самый дурацкий секс-шоп. За площадью Ньивмаркт начинается старая часть города, на узких, густонаселенных улицах которой когда-то стояли ряды разнокалиберных зданий, в том числе относившихся к началу семнадцатого века. Почти все они уступили место зданиям 1980-х годов, выделяющимся в историческом сердце Амстердама своей современной белизной. Это место называлось раньше jodenhoek, Еврейский угол.
Во время войны забор из колючей проволоки отделял jodenhoek от остальной площади. В Амстердаме, в отличие от Варшавы, никогда не было гетто, хотя в начале войны немцы планировали его устроить. После тщательного рассмотрения от этой идеи отказались, поскольку ее осуществление создало бы слишком много неудобств для неевреев, которых пришлось бы переселять из этого района. Но под давлением нацистских властей все больше евреев, в том числе из провинции, приезжало в три перенаселенных района Амстердама, одним из которых был jodenhoek.
Эту часть города с португальскими и немецкими синагогами семнадцатого века и оживленными уличными рынками издавна населяли евреи, в основном бедняки. Здесь жил Рембрандт, находивший на улицах вокруг студии натурщиков для картин с библейскими сюжетами. До немецкой оккупации в Амстердаме проживало более восьмидесяти тысяч евреев. К концу войны их осталось около пяти тысяч.
Когда в 1943 году последний поезд ушел на «восток», Еврейский угол походил на город-призрак. Из его опустевших домов холодной и голодной зимой 1944/45 года амстердамцы вынесли все до последней деревяшки на дрова для растопки печей. В таком виде здания и оставались в течение тридцати лет после окончания войны, постепенно приходя в негодность и разрушаясь. На осыпающихся стенах заброшенных магазинов часто можно было прочитать едва видимые еврейские фамилии. Многие дома позже снесли, и на их месте образовались большие пустыри, заваленные мусором. Люди предпочитали не думать о причинах появления этих городских руин. Обломки человеческой катастрофы просто оставили гнить. Несколько зданий, сохранившихся до 1970-х, были заняты молодыми бродягами, но, наконец, примерно в 1974 году, последние остатки Еврейского угла снесли, чтобы построить подземный железнодорожный вокзал и новый оперный театр.
Но сначала нужно было убрать самовольных поселенцев из их импровизированных жилищ. Последующие события выглядели своего рода гротескной инсценировкой исторической драмы. Это не значит, что голландская полиция, вооруженная дубинками и брандспойтами для выдворения бродяг, имела что-то общее с нацистами или что бездомные были обречены на гибель. Просто вид одетых в форму мужчин, вытаскивающих людей из домов, в то время как мы, стоя за барьерами, наблюдали за происходящим, воскрешал образы, которые я помню только по размытым фотографиям, сделанным на этом самом месте тридцать лет назад.
До того как в конце 1960-х упоминания о холокосте на памятниках и в учебниках стали на Западе почти универсальным ритуалом, только два памятника в Еврейском углу напоминали о том, что там произошло. Один из них, барельеф из белого камня, был установлен в 1950 году. Его называют памятником «благодарности евреев» – благодарности голландцам, которые оказали поддержку евреям. Другой, установленный двумя годами позже, представляет собой статую крепкого рабочего, стоящего с высоко поднятой головой. Его мускулистые руки с большими пролетарскими кулаками разведены в жесте гневного неповиновения. Докер» – памятник в честь двухдневной «февральской забастовки» 1941 года, когда Амстердам прекратил работу в знак протеста против депортации 425 евреев в концентрационный лагерь. На них была устроена жестокая облава в присутствии многих неевреев, делавших покупки на оживленном воскресном рынке. Новость распространилась быстро: городские мусорщики отказались убирать мусор, почтальоны не доставляли почту, перестали ходить трамваи, а порт Амстердама не работал в течение сорока восьми часов.
Об этом проявлении солидарности, уникальном для Европы и в значительной степени способствовавшем высокой репутации Голландии среди евреев, конечно, следует помнить, но оно вводит в заблуждение. Хотя ее нельзя назвать мифом – все это действительно случилось, – февральская забастовка стала удобным символом, оградившим людей от более болезненных воспоминаний о том, как они стояли в стороне, смотрели и бездействовали. Были, конечно, и такие, кто рисковал жизнью и семьей, укрывая евреев. Но эту замечательную историю о храбрости какое-то время использовали, чтобы скрыть историю о безразличии, о трусости, а в некоторых случаях и об активном соучастии.
По субботам я иногда пил утренний кофе в многолюдном кафе на Ньивмаркт с выдающимся голландским историком Гертом Маком. Он раздражал друзей Тео и других участников борьбы с радикальным исламом тем, что подходил к проблеме с более релятивистских позиций. Коренастый мужчина с густой шевелюрой вьющихся седых волос, Мак производил впечатление дружелюбного, либерально мыслящего, провинциального учителя истории. Он часто говорил со мной о старых левых, с политикой которых он в значительной степени согласен; о том, что оскорбленные в лучших чувствах прогрессисты ополчились против мусульманских иммигрантов; об их ностальгии по «классической Голландии 1950-х», Голландии Йохана Хёйзинги – удовлетворенной, просвещенной, центристской, буржуазной. Мак в каком-то смысле олицетворяет эти важные достоинства. Все его книги по голландской истории – бестселлеры. Они представляют собой историческое повествование, утешительное для народа, чувствующего себя лишенным исторической идентичности. Как и сентиментальность на похоронах знаменитостей, это присуще не только голландцам. В мире, охваченном корпоративным единообразием, национальной историей стали интересоваться повсюду.
