вверх, вверх и вверх. Это была новая эра вечного процветания
и, что еще важнее, в этой игре могли участвовать и маленькие люди.
Ливермор наблюдал за тем, как от неистовой подпитки капиталом растут цены, хорошие акции продаются в 30, 40, 50, 60 раз дороже, чем их годовой доход. Это были те самые бумаги, которые обычно продавались по ценам в 8-12 раз превышающим их годовой доход. Плюс, необузданные спекулятивные акции, подобные новым высокотехнологичным радио-компаниям. Это были ультрамодные, предпочитаемые активы.
Он также наблюдал за лидерами, акциями, которые вели рынок вверх. Он наблюдал за тем, как они застревали и корректировались, как им не удавалось достичь новых высот, как они откатывались назад, когда они сталкивались с волной распродаж, когда опытные биржевые торговцы вступали на рынок.
Осенью 1929 года Ливермор сидел в своем офисе и через большое окно наблюдал, как команда из шести ассистентов в наушниках отмечает на зеленой доске движение фондов. Символы звучали для него как музыка, но теперь это было неистовое крещендо, высшая точка в конце великой симфонии, годы, годы прекрасной музыки. Теперь конец войны был близок; темп нарастал, музыка выходила из-под контроля, находилась на грани безумия; аккорды звучали нестройно. Он вышел из офиса и часами сидел за своим длинным, сверкающим столом для совещаний из красного дерева. Он сидел в тишине, наблюдая за тем, как ассистенты двигались вдоль подмостков. По мере того, как он наблюдал, его решимость росла. Это был конец. Почти ежеминутно он заходил в свой личный кабинет и заключал сделку. Затем он говорил об операциях Гарри Эдгару Дашу, своему доверенному помощнику, который фиксировал сделку в журнале.
Часто в конце дня, как в игре, он наперегонки с Дашем производил расчеты по своему положению на рынке, подсчитывал точный баланс активов, с точностью до пенни. Ливермор в уме производил подсчеты и за секунды до того, как Даш уже собирался выкрикнуть ответ, выданный машиной, он поднимал руку и спокойно произносил цифру, цифру, которую он высчитал в уме. Даш просто кивал головой. Ливермор всегда был прав.
Затем разразилась буря.
Катаклизм обрушился со всей яростью, как только начались торги. В течение первых тридцати минут огромные
блоки акций - по 50000 акций "Крайслер", "Дженерал Электрик", "Интернэшнл Телефоун энд Телеграф" и "Стэндэрд Ойл" за раз - были выброшены на рынок зажиточными индивидами и организациями по ценам, которые ошеломили наблюдателей. "Эй Ти энд Ти", который достиг пика в 310 долларов за акцию в пьянящие летние дни бычьего рынка, в результате головокружительного падения рухнул вниз до 204 долларов. "Ю.Эс.Стил" проскользнул 190, 180, 170 и продолжал снижаться. "Ар Си Эй", бывший фаворит, со 110, не пользуясь спросом, скатился до 26. Некоторые брокеры потеряли самообладание и без нужды ликвидировали контракты своих клиентов, придав дополнительную силу спирали, идущей вниз. Другие сошли с ума. Наблюдатели смотрели в немом ужасе на то, как один трейдер как сумасшедший с криком выбежал из операционного зала биржи. Те, кто оставался среди кричащей, безумной толпы, приобрели затаившийся, испуганный вид загнанных зверей.
К полудню более 8 миллионов акций было продано, а торговый зал охватили неистовые скорости, когда все предыдущие торговые протоколы разлетелись вдребезги. Вскоре после этого члены контролирующей комиссии биржи созвали втайне совещание в тесном, прокуренном кабинете под операционным залом, и встревожено спорили о том, стоит ли полностью приостановить торги, пока не уляжется паника.
По новостным телеграфным линиям в то утро прошел ряд кратких срочных сообщений: "Федеральное резервное управление заседает в Вашингтоне с министром Меллоном. Кабинет созван на совещание. Президент Гувер совещается с министром торговли Ламонтом. Ведущие банкиры собрались в офисе Дж.П.Моргана-младшего, чтобы обсудить ухудшающуюся ситуацию". По мере того, как степень финансового краха становилась яснее - 15 миллиардов стоимости фондов растворились в воздухе, уничтожив сбережения инвесторов по всей стране — начало стремительно расти число человеческих жертв.
Бизнесмены, чьи компании обанкротились, переживали сердечные приступы. Разоренные спекулянты выбрасывались из окон гостиниц, или закрывали все окна и включали газ, или глотали яд, или просто пускали себе пулю в лоб. После них, обломками крушений плодов тяжелого труда всей жизни, мечтаний и фатальных иллюзий, оставались следующие записки: "Все пропало. Скажите ребятам, что я не могу вернуть им долг".
Великий крах, когда ценные бумаги на биржах всей страны лавинообразно потеряли более трети своей стоимости, воспоминания о котором преследовали целое поколение. Крах, когда мечты сотен тысяч американских инвесторов - в основном принадлежавших к среднему классу, включая секретарей, клерков, старых дев и мелких бизнесменов -исчезли, разбились вдребезги вместе с их накоплениями, заработанные усердным трудом. Великий крах, который потряс страну, нанеся тяжелую психологическую травму, последствия которой были по-прежнему видны даже спустя десятилетия.
Уиллиам Клингэмэн, "1929 год: Год Великого Краха ".
Следующий день, Черный Вторник, был еще хуже: рынок упал на 11,7 процента за один день.
Ливермора лично обвиняли в крахе. Даже "Нью-Йорк Таймс" напечатала статью, приписывающую крах его сильной и непрерывной игре на понижение. И снова он был центром большой драмы, и его жизни угрожали.
Казалось, что звонки не прекращаются. Он лично отвечал на звонки. Он велел Дашу переключать сердитые звонки на него. Угрозы приходили также в письмах и телеграммах. Через некоторое время он перестал брать трубку. Но звонки его беспокоили из-за собственной безопасности и безопасности его семьи.
Ливермору горе других не доставляло никакой радости. Он удивлялся, как его жизнь дошла до такой печальной точки. Это был его самый великий день на рынке, самая великая победа. Почему же он чувствует себя таким опустошенным?
В начале двадцатого века депрессия считалась состоянием мозга, вызванным эмоциональной нестабильностью или слабостью характера. Клиническая депрессия еще не была открыта. Теория о химическом дисбалансе как причине аномального поведения еще не родилась. В серьезных случаях депрессии на протяжении большей части века пациенты часто подвергались электрошоковой терапии. Электроды подсоединялись к черепу, и через него пропускался сильный заряд электричества, прижигая мозг. Нет доказательств, что подобная терапия что-то меняла к лучшему, кроме того, что она повреждала мозг пациента.
В 1930 году помимо депрессии у Ливермора возникли личные проблемы. Его жена Дороти, его возлюбленная Мышка, стала сильно пить, а ее мать стала ее вторым "я". Они вместе ходили за покупками и вместе путешествовали. Комнаты ее матери полностью занимали одно крыло особняка в Эверморе, и Дороти обращалась к ней за советом по всем домашним и личным вопросам. Их основным занятием была трата денег Ливермора, прежде всего на украшение различных его домов.
Мать Дороти также любила играть в азартные игры. Она была состоятельной и пользовалась своими деньгами. Она была хорошим игроком. Она чаще выигрывала, чем проигрывала.
Во время путешествия по Европе в 1930 году они ездили в Испанию, чтобы навестить американского посла, доброго друга Ливермора, Александра П. Моора. Ливермор прикрывал Моора во время его страстного романа с Лиллиан Расселл. Пока они были в Испании, Моор представил мать Дороти королю Испании, с кем она тут же завязала любовные отношения. Связь продолжалась несколько месяцев. Она оставалась в Испании, играла в казино почти каждый вечер и весело проводила время с королем.
Дороти считала, что это здорово, поскольку ее мать долгие годы оставалась вдовой. Ливермор и Моор были сбиты с толку этой связью и лишь молча качали головой.
Ливермор часто сердился на свою тещу. Он чувствовал себя отдаленным от жены, и он считал, что именно присутствие ее матери является барьером между ними. Он никогда не был общительным, коммуникабельным человеком, он держал свои чувства при себе, поэтому он никогда не говорил об этих чувствах Дороти. Он на самом деле был эмоционально замкнутым человеком, подобно своим родителям - пуританам из Новой Англии. Сдержанность в выражении своих чувств пропитала всю его личность. Он считал необходимым действовать подобно тому, как действует игрок в покер, никогда не открывая своих карт и не реагируя эмоционально. Из-за своей неспособности и нежелания выражать свои эмоции, он находился в постоянном состоянии стресса. Единственное облегчение приходило тогда, когда он продавал свои позиции на рынке и брал отпуск, выходил в море на своей яхте, и с возрастом он делал это все чаще и чаще.
У него был и другой вид отдыха, тайного отдыха. Ливермор имел слабость - слабость к красивым женщинам. А у некоторых женщин была слабость к влиятельным мужчинам, неограниченным в деньгах, и соблазнительной ауре тайной жизни, проходящей гордой поступью по темным коридорам Уолл-Стрит и слабоосвещенным залам высоких финансов.
