Четкой линии фронта не было. При глубине обороны, местами не превышающей нескольких сотен метров, штабы оказывались почти такими же уязвимыми, как и передовые позиции. «Разрывы снарядов над нашим командным пунктом стали обычным делом, – писал своему другу из госпиталя полковник Тимофей Вишневский, командир артиллерийского дивизиона 62-й армии. – Когда я покидал блиндаж, повсюду слышались автоматные очереди. Казалось, что немцы вокруг нас».[339] Случай, о котором упоминает Вишневский, был неординарным даже во всем этом хаосе. Тогда немецкий танк подъехал вплотную к выходу из штаба и перегородил единственный выход из него. Вишневский и его офицеры сумели прорыть лаз до оврага с противоположной стороны и вылезти из блиндажа. Полковник в этот день был тяжело ранен. «Мое лицо полностью обезображено, – сокрушался он. – Теперь успеха у женщин мне не видать».
Немецким командным пунктам в сентябре и октябре почти ничего не угрожало. Метровый слой земли поверх бревенчатого наката служил надежной защитой даже от «катюш». Единственной реальной опасностью было прямое попадание крупнокалиберного снаряда с противоположного берега Волги. Командиры дивизий и полков устраивались с максимальным комфортом. Нередко рядом с ящиком марочного вина или коньяка, привезенного из Франции, стоял патефон. Правда, было душно, поэтому некоторые офицеры надевали вместо форменных брюк спортивные или даже теннисные шорты. К тому же их обмундирование кишело паразитами.
Совсем иными были условия жизни немецких солдат. С приближением опасного темного времени суток они желали друг другу не «доброй ночи», а «безопасной ночи». Утром солдаты выбирались на улицу, промерзшие до костей, и старались хоть немного согреться, поймав на дне окопа скупые лучи осеннего солнца. Радуясь, что ночь миновала, немцы начинали выкрикивать угрозы и оскорбления. «Русские, ваше время вышло!» или «Эй, рус, буль-буль, сдавайся!». Им постоянно хотелось сбросить советские войска в Волгу, где те потонут, как объятое паникой стадо.
Во время передышек между боями красноармейцы тоже стремились погреться на солнце, там, где их не мог достать огонь вражеских снайперов. Окопы нередко напоминали «мастерские жестянщика»: из гильз от снарядов с помощью тряпки, выполнявшей роль фитиля, мастерили керосиновые лампы, а из гильз от патронов делали зажигалки. Бойцы очень страдали из-за скудного пайка махорки. Знатоки утверждали, что хорошие самокрутки получаются только из газетной бумаги, и ни из какой другой. Считалось, что типографская краска придает махорке особый вкус. «Курить в бою можно, – заявил Симонову один солдат, наводчик противотанкового ружья. – Вот промахнуться по цели нельзя. Промахнешься один раз – и больше уже никогда не затянешься самокруткой».
Еще важнее махорки была водка. Ежедневный «наркомовский» паек составлял 100 граммов. Когда приходила пора разливать водку, все умолкали, не отрывая взгляд от бутылки. Напряжение боев было так велико, что пайка не хватало, и солдатам приходилось искать другие источники, чтобы утолить свои потребности. Иногда им удавалось раздобыть медицинский спирт. Пользовался спросом технический и даже антифриз. Их пили после того, как пропускали через угольный фильтр противогаза. Многие солдаты во время прошлогоднего отступления свои противогазы бросили, поэтому те, у кого это снаряжение осталось, оказались в выгодном положении. Последствия употребления технических жидкостей нередко бывали гораздо хуже, чем просто головная боль с похмелья. Как правило, солдаты все-таки поправлялись, поскольку были молодыми и здоровыми и пили антифриз не так уж часто, однако те, кто им злоупотреблял, рисковали ослепнуть.
Зимой в частях, дислоцированных в открытой степи, красноармейцы подчас выпивали до литра водки в день. Прибавка к «наркомовским» 100 граммам шла за счет того, что в интендантскую службу не сообщалось о выбывших из строя и их долю делили между остальными. Кроме того, солдаты выменивали у местных жителей самогон на обмундирование и кое-какое снаряжение. В калмыцкой степи самогон гнали из всех мыслимых и немыслимых продуктов, в том числе даже из молока.[340] Подобная коммерция была намного опаснее для местных жителей, чем для солдат: известен случай, когда военный трибунал войск НКВД приговорил двух женщин к 10 годам лагерей за то, что те обменяли самогон и махорку на парашютный шелк, из которого сшили себе нижнее белье.[341]
Медицинская помощь солдатам не входила в число приоритетов для командиров Красной армии. Если тяжелораненый боец больше не мог сражаться, офицеры думали только о том, кем бы его заменить. Однако подобное отношение никоим образом не умаляет подвиг самых, возможно, храбрых героев Сталинградской битвы – санинструкторов, молодых студенток и вчерашних школьниц, получивших лишь основы медицинской подготовки.
Командиром санитарной роты 62-й армии была Зинаида Гаврилова, 18-летняя студентка медицинского училища, получившая эту должность по рекомендации командования кавалерийского полка, в котором она до того служила. В подчинении у Гавриловой было 100 человек. Ее медсестрам, многие из которых являлись ровесницами самой Зинаиды, приходилось пересиливать страх и ползти к раненым, часто под шквальным огнем. Они на себе вытаскивали солдат и офицеров с поля боя. Как выразилась их командир, девушки должны были быть крепкими телом и сильными духом.[342]
Медицинский персонал не только выполнял свои прямые обязанности. Санинструкторам часто приходилось принимать участие в боевых действиях. Гуля Королева, 20-летняя красавица из хорошо известной московской литературной семьи, оставила в столице маленького ребенка и добровольно пошла на фронт. Гуля стала санинструктором 214-й стрелковой дивизии 24-й армии, которая держала оборону на северном фланге. Королева прославилась тем, что вынесла с передовой больше 100 раненых солдат и лично уничтожила в боях 15 фашистов.[343] Она была посмертно удостоена ордена Красного Знамени. Наталья Качневская, медсестра гвардейского стрелкового полка, в прошлом студентка Московского театрального училища, за один только день вынесла с поля боя 20 раненых.[344] Наталья и сама приняла участие в сражении, забрасывая немцев гранатами. Многие медсестры были награждены за проявленное мужество орденами и медалями, но, к сожалению, часто посмертно.[345] Одна из них, дважды раненная, продолжала перебинтовывать и выносить с боля боя солдат и офицеров. Если не считать Екатерины Петлюк – механика-водителя танка, в Сталинграде в боевых частях женщин практически не было. Однако в воздушных соединениях на Сталинградском фронте воевал женский бомбардировочный полк. Им командовала знаменитая летчица Марина Раскова. «Я не видел ее раньше вблизи и не думал, что она такая молодая и что у нее такое прекрасное лицо, – записал в своем дневнике Симонов после встречи с Расковой на аэродроме в Камышине. – Быть может, это врезалось мне в память еще и потому, что очень скоро после этого я узнал о ее гибели».[346]
При этом жертвенность санинструкторов отнюдь не гарантировала быстрое и успешное излечение бойцов и командиров. Вынесенных с поля боя раненых собирали на берегу Волги, где они лежали до глубокой ночи. Потом их перетаскивали на суда и лодки, доставившие в город продовольствие и боеприпасы. Раненых выгружали на левом берегу, но и это еще не означало, что их страдания скоро закончатся.
Однажды уцелевшие девушки-бойцы переформировывавшегося авиационного полка, которые ночевали в лесу на левом берегу Волги, были разбужены какими-то странными звуками. Они тихонько пробрались к опушке, чтобы выяснить, в чем дело. Там девушки увидели тысячи раненых, которых переправили через реку ночью. Раненые кричали и стонали, бредили и просили принести воды… Прибывшие с ними санинструкторы пытались им помочь, но медицинского персонала было совсем немного. Девушки поспешили на помощь. Бывшая акушерка Клавдия Штерман тут же дала себе слово добиваться перевода в санитарную часть.[347]
Спасение раненых оставалось под вопросом даже тогда, когда их доставляли в полевые госпитали на левом берегу Волги. Там работали прекрасные врачи, но все-таки эти медицинские учреждения были скорее похожи на мясоперерабатывающие комбинаты. Расположенный в 10 километрах от Балашова полевой госпиталь, специализирующийся на ранениях конечностей, был оснащен очень плохо. Вместо больничных коек там стояли трехъярусные нары. Одна только что прибывшая туда молодая женщина-хирург свидетельствует, что тревожиться приходилось не только о физическом состоянии раненых. «Они часто замыкались в себе и не желали ни с кем общаться».[348] Первое время она думала, что раненые, переправленные из сталинградского ада через Волгу, ни за что не захотят вернуться обратно. Потом ей стало ясно, что многие солдаты и офицеры стремятся назад, на фронт. Конечно, те, кому ампутировали руку или ногу, об этом уже не думали, но и облегчения по поводу того, что война для них закончилась, они не испытывали.
