Кончилась война. По-разному отмечали люди день Девятого мая. Радовались все, что наступил мир, пришла победа. И когда все ликовало, когда солнце было по-весеннему так ласково, Даниил со своими подручными готовил новое преступление. Именно девятого мая он и его «дружки» проникли в поезд и на ходу пытались ограбить контейнер. Их схватили. Целые эшелоны людей с медалями и орденами на гимнастерках возвращались после долгих лет войны домой, а Даниил этапным порядком ехал в колонию. Смотрел через зарешеченное окно вслед уходящим эшелонам и думал: «Вот так и батька едет. А приедет, что ему скажут?»
Даниил написал просьбу о помиловании, еще и еще раз покаялся, и ему опять поверили.
Затем он уехал в Чирчик, послонялся по городу, познакомился с местными «дружками». Те нацелили Дана на «объект», но «операция» провалилась, воры были схвачены. Даниил угодил в тюрьму и был освобожден после отбытия срока. Ему исполнилось двадцать лет. Через семнадцать дней после освобождения он вновь совершает преступление: вскрывает в Актюбинске сейф, за что получает десять лет. И снова тюрьма.
ТРУДНАЯ ДОРОГА
Работа теперь у Даниила тяжелая — откапывать и закапывать трубы. А преступления, совершенные им, еще тяжелее. Люди, обиженные и обворованные Даном, разве менее наказаны? Дан работал ожесточенно, покрикивал на лентяев, терпеть не мог халтурщиков, лодырей, лежебок.
Даниил не выдерживает и неожиданно восклицает:
— Сколько один я вреда причинил, мне даже самому жутко становится! А они думали обо мне: ведь человек, нельзя с ним так круто.
Он смущенно смотрит мне в глаза, ему не хочется видеть осуждение.
— Боже мой, думал я, какой гуманный суд у нас! А не во вред ли такая мягкость? Я просил пощады, а получив ее, вновь брался за кастет. Знай об этом мои «сподвижники», отвернулись бы! Хлюпик, пижон, фраер! Двуличных и бандиты не любят.
— Вам не надоело слушать? — вдруг спросил Даниил. — Да вы, журналисты, народ терпеливый. Много темного в моей жизни. Стыдно, стыдно жены, людей… Выйди, Тая, не слушай, самому тошно. Вы бы лучше не записывали, — обратился ко мне Пантелеев.
— Я тогда считал себя смелым, отчаянным. На честных работяг смотрел с презрением. Салажата. Руки от работы ныли, но самолюбие, гордость заставляли меня трудиться не хуже других. Как вспомню про вольную жизнь, в карманах денег полно, хочешь в ресторан, а хочешь в мягком вагоне и в любой город. А тут трубы таскай, в земле копайся.
Морозы, снег, тайга. Был лесорубом, каменщиком, плотником. Сколотил бригаду. В ней оказалось немало таких, как я. Объявился у них заводила; страх на всех нагонял. Бородач с кошачьими глазами. Скажет не ходить на работу, никто не идет и баста. У него и прозвище — Кот.
Тот день никогда не забыть мне. На улице стоял трескучий мороз. Кот скомандовал: «По нарам!» Все улеглись, лежат вверх лицом, в потолок глаза вперили. К тому времени подвезли кирпич, разгружать надо. Сам начальник пришел просить нас, мол, помогите. Кое-кто хотел слезать с нар, но Кот гаркнул:
— Лежать! Пусть сам сгружает!
Тут я не выдержал. Вмиг оказался возле главаря, схватил его за бороду. Он взвыл от боли, соскочил с нар и уставился на меня дикими глазами:
— Ты откуда такой фрукт?
Кот угрожающе поднял огромные кулачищи, но я его опередил и ударил в переносицу. Он упал навзничь. Ярость ослепила меня. Избивал его коваными сапожищами, он извивался у моих ног, и я опомнился лишь тогда, когда он жалобно простонал:
— Хватит!
Теперь я стал полным хозяином над этими людьми.
— Ну, чего стоите, пошли разгружать!
Ни один не остался в бараке. Работали ребята, как львы, да и я старался. А когда кончили, подошел ко мне начальник, смотрит ласково:
— Спасибо, выручил!
Встречались на моем пути добрые люди. Мы их в лагерях не замечали. С презрением смотрели на наших стражников, начальников. О том, что это их служба, не задумывались. Знали, что наша судьба в их руках. Так привыкли считать. А ведь это не так. Я начал понимать: за свою судьбу я сам должен отвечать, сам!
И вот мне говорят спасибо. Я сделал хорошее дело. Ему я обязан тем, что меня скоро освободили. Начальник сдержал свое слово. Я вновь на свободе. Прощай, тайга, прощайте, хлопцы. Первым пришел прощаться Кот. Бороду он свою сбрил и оказался совсем молодым человеком.
— Ну, Дан, прощай, и мы за тобой следом на волю пойдем. Теперь уж не долго ждать. Мне сейчас день за два считают. А ведь ты меня подтолкнул…
Потом я опять сорвался. Опять тюрьма. Я…
В этот момент ребенок в люльке заплакал, ножками сдернул с себя одеяло и лежал, барахтаясь в простынях. Я невольно подумал: вырастет ребенок, станет взрослым, выучится, и вдруг рука мерзавца покусится на его жизнь, снимет часы, отберет кошелек. Что бы ты, Даниил, сделал с бандитом, поднявшим руку на твоего сына? Вот он лежит маленький, улыбается, на твоих глазах сделает первый шаг. Для него ты купишь букварь и отправишь его в школу. И вдруг…
«Неужели ему уже тогда не надоели тюрьмы, суды, аресты… Жить, чтобы причинять несчастье другим, жить лесным зверем. Помилование, амнистия, свобода, снова преступление, снова кровь, страдания, горе несешь ты людям. Гуманное отношение к тебе — «преступление». Так думал я, когда отец успокаивал ребенка.
— Петька, дружок мой, озлобился. А я?.. — глаза Даниила увлажнились, а я написал письмо о помиловании. Срок у меня большой, и я мало надеялся на сочувствие. Прошло время. Единственное, во что верил — в трудовые характеристики, они были отличными. И вдруг однажды меня вызвали к дежурному. Офицер посмотрел сурово, потом улыбнулся.
— Читай, Пантелеев. Везет же тебе.
Я не верил самому себе: меня опять помиловали. Взял свои вещи и вышел на волю. Опять свобода! Теперь только работать! Не хвалясь скажу, мне кем только не приходилось быть, но шоферскую специальность полюбил от души. Иду на автобазу, захожу к директору, сидит в кабинете не очень пожилой человек и совсем не сердитый. «Возьмите на работу», — обращаюсь к нему. Посмотрел он на меня внимательно и говорит:
— Шофера нужны нам, да тем более молодые. Давай документы.
Подал документы, он внимательно их прочитал и сухо ответил:
— Таких шоферов нам не нужно. Автобаза передовая. Красное знамя у нас, а ты — вор, рецидивист! — И, словно испугавшись оставаться со мной наедине, вызвал начальника эксплуатации.
Я ушел. Вор я. Этого не скроешь. Что же теперь делать? Опять на прежнюю дорожку, искать «малину», воровать? Не хотелось. Устроился таксистом на другой автобазе. Жизнь стала понемногу выпрямляться.
Только было мне с моими привычками да глупостью нелегко. Как говорят, сколько волка не корми, а он все в лес глядит. «Мелочи» жить мне мешали, лень моя, разболтанность, да стремление к легкой жизни. Из-за «мелочи», как мне тогда казалось, вновь свободу потерял…
А на этот раз, наверное, работа мне помогла человеком стать.
В ЧЕМ ЖЕ СЧАСТЬЕ?
— В моей бригаде — тридцать человек, они такие же, как я: не любят говорить о прошлом, надеются на лучшее будущее. По-разному понимают это будущее, по-разному думают его достичь. Тайные и ясные мысли их мне известны, а действия — у меня на виду. По-разному относился я к хлопцам: с кем уговором, а к кому и с кулаком подступал. Мы тогда впервые услышали слова: «Казстальконструкция», «Южэлеваторстрой». В первый месяц норму дали на 279 процентов.
Пожалуй, теперь я впервые понял, что такое труд. Он мне показался адским. Как-то задумался: неужели счастье в том, чтобы с утра до вечера вкалывать? От спины шел пар, эх, разлечься бы на траве, но на тебя смотрит строгий надзиратель, да и стыдно — и от него, и от других. А ведь вот так, мне казалось, честные люди добывают деньги. Для чего? Набить свои желудки? Прибарахлиться? Иметь несколько смен белья и ходить в кино? Или прожигать жизнь в пивных?
Я презрительно думал о деньгах, когда их у меня было много. Научился добывать их легко, без надрыва, без пота, без мозолей на руках. И мне страшно было думать, что завтра опять, под охраной автоматчиков, нас повезут таскать бревна, грузить вагоны.
В моих руках была ловкость, но не было настоящей рабочей силы. В моей душе было много мерзости, гнилости, всего того, что называют пережитками, и не было любви к людям, к самому себе, к моим дружкам и собутыльникам, даже к тем, кто давал мне наставления, кто, вручая документы, говорил: «Даниил, ты свободен». Опять помиловали. Ведь то же добрые люди!
…Когда прибыли на место работы, нас выстроили. Стали назначать бригадиров. Несколько голосов крикнуло: «Дайте нам Даниила!» Были тут арматурщики, монтажники, каменщики, плотники. Разные люди: старательные и лодыри (их мы звали гладиаторами), смирные и дерзкие, веселые и хмурые. Бригадира называют отцом. По годам я в отцы не годился, многие были старше меня, но слушаться они меня слушались. Бригада — один кулак, никто не филонил. Был и порядок у нас такой, коллективно установленный. Вернемся, бывало, из кино, иной, смотришь, жрать захотел, запасов своих нет, а у соседа в тумбочке запасец есть, но он его стремится на черный день приберечь. Так было. Плохой порядок, поломали его. Все, что есть у тебя, особенно из еды, принадлежит всей бригаде. Взял из тумбочек товарища, съел никто тебе слова не скажет. Но попробуй достать что темным путем да притащить в бригаду! Публичный суд и исключение. Не хотелось мне уходить из той бригады — слишком уж мы сдружились. Иные хлопцы складывались и отсылали родителям по 30–50 рублей. А когда уходил (срок кончился), ребята справили потихоньку вечер, собрали для меня деньги: что они могли еще подарить? Я не взял их подарок. Бригада и сейчас работает хорошо, но в ней уже сменилось несколько бригадиров, а это плохо, когда часто меняют их…
