Чем жили тут в века иные, когда для озеленения края этого техники не было и дорогу облагородить не умели? Кто, при каких мыслях строил монастырь Тикси, какими видел предместья Леха с вершины этой? Не представляю, для чего оставались здесь люди, почему не уходили в поисках лучших земель. Теперь, при взгляде живом на Ладакх, дивился я словам книжным о его процветании в годы древние. Шёлковый путь. Не понимаю силу людей, путь такой устроивших (в горах, в снегу, в пустыне) и всё к одному стремившихся – к прибыли…
К храму вершинному поднявшись, разглядывали мы гольцы пятитысячные, снежники далёкие, камни серые, а среди них – оазис города: зелень, участками огороженная, парники, кусты, деревья, каналы. За оазисом, вдали, вздымалась, вскручивалась буря пыльная; клубы песка гигантские до вершин горных кувыркались – медленно, почти величаво.
В храме мы попали на службу; слушали её от стены. Нашему присутствию не противились. Мы вошли бесшумно, и первым наблюдением было то, как распределяют пожертвования сельчан – каждому монаху (вне расчёта от возраста, пусть бы молод он был до мальчишества) ровной суммой в 300 или 350 рублей выкладывалось на столик с пришёптыванием таинственным. Всё это – под мантры грудные, пуджари начинаемые и всеми монотонно повторяемые.
Выйдя из монастыря, бурю песчаную в близости обнаружили. Заскрипел на зубах песок. К Тикси буря приблизилась ослабленная; вскоре она прекратилась.
Ещё несколько часов бродили мы по скале монастырской, позволяли себе на крыши домов забраться, на стены – для обзора лучшего, для веселья.
В Лех возвращаясь, осмотрели другие скальные строения, но кратко – в предчувствии сумерек.
Возвращение затянулось из-за подъёма непрестанного. В город мы заехали к одиннадцати, по темноте.
От перекриков ночных вновь приметил я странное звучание местного языка – в речи ладакхцев слышатся мне слова русские.
После ужина позднего (на базаре центральном) отправились в гостиницу.
Если днём в футболках мы ходили, к вечеру из рюкзаков кофты достали, то сейчас для ужина надеть должны были вещи шерстяные – до того резкий переход здесь от жары к холоду.
(Дворец Леха, видом своим на Поталу указывающий, построен был в XVII веке.)
Буря продолжается – громыхает вдали, но к Леху не близится. Задувает ветром, изредка дождём брызжет, но здесь силу свою не показывает.
Ходили мы неторопливо по городу окраинному; в двери заглядывали приоткрытые или трещинами широкими осклабленные.
От торговцев местных узнали, что туристам многим Лех перевалом служит к походам дальним (горным или лощинным). Можно устроить отсюда тур вертолётный или велосипедный. Гималаи здесь высокие, и тропы организованы к пикам опасным. В стороне отсюда дремлют семитысячники.
Интересовались мы поделками местными; обнаружили, что сувениры в Лехе чаще непальские выложены; местные кустари измельчали давно и предлагают сейчас вещицы скромные, неказистые. Даже украшения для монастырей и храмов ладакхских изготавливают в других штатах Индии, в Непале, в Тибете. Оригинальность была только в лавках антикварных, товары составлявших из реликвий сельских (их распродают ладакхцы молодые, памятью отцов не заботящиеся). Статуэтку работы ручной, трёхсотлетней истории выкупить можно за 4000 рублей, однако документов к её старинности не будет. Утверждал один из продавцов уникальность масок, им предлагаемых; когда же я сказал, что заинтересуюсь только двумя одинаковыми, такие были спешно найдены – обе старинные, неповторимые и только чудом похожие до неразличимости…
День сегодняшний запомнился не прогулками, но разговором, возле ворот Дворца лехского случившимся. Город затянулся в сумрак; многоцветными точками горели фонари; небо над горами ещё синело дневным теплом. Поднялись мы к Дворцу и теперь наблюдали ночь над Лехом, слушали вой собак. Сидели на каменных перилах. Вышел нам в соседи монах. В темноте почти не видно лица. Тёмно-коричневый саронг; постукивают чётки. Белые глаза. Монах смотрел вниз по лестнице. Пахло от него благовоньями, травами, землёй. В тишине, недвижности задумал я с ним говорить. Вопрос для этого составил искренний:
– Скажите, вы действительно в это верите?
Монах повернул ко мне голову. Помедлив, спросил:
– Что?
– Я говорю… вы действительно в это верите?
– Во что?
– В реинкарнацию.
Молчание. По дороге возле Дворца бегут собаки – не меньше десяти. Стая.
– В то, что мы не умираем, но перерождаемся в других телах. Что поступки наши оцениваются кем-то или… чем-то, что – карма… и потом… определяют, кем нам родиться – собакой или мухой.
Монах перебирал кости чёток. Вновь посмотрел вниз по лестнице, после чего ответил:
– Знаешь, был такой писатель Курт Воннегут…
Я улыбнулся. Не ожидал, что буддийский монах в Ладакхе будет рассказывать мне что-то про Воннегута.
– Тогда в Америке был такой анекдот про банкира из маленького города. Банкир был хорошим, трудолюбивым человеком. Но по воскресеньям ходил в казино и там проигрывался. Его этим никто не попрекал; в городке многие играли.
Монах говорил низким, шипящим голосом; я был в напряжении – боялся упустить смысл неожиданной речи.
– Однажды к нему приехал кузен. В гости. Обрадовался благополучию банкира, добропорядочности его, трудолюбию. Когда же узнал про воскресные игры, удивился очень и сказал: «Кузен! Почему ты – образованный, умный человек – ходишь в такое заведение, проигрываешь честно заработанные деньги?!» Банкир ответил ему: «Я понимаю тебя, твоё удивление. Но и ты пойми – это единственная игра в городе».
Монах умолк; от лестницы, снизу, послышались шорохи. Собака… За ней – ещё две. Монах продолжил:
– Слова эти… из анекдота – «это единственная игра в городе» – стали присказкой. Так вот, был в Америке писатель – Курт Воннегут. Пришёл он как-то на выставку, посвящённую эволюции. Пришёл туда с другом – биологом. Они встали возле стенда, где манекенами было показано, как обезьяна шаг за шагом превратилась в человека. Курт Воннегут спросил друга: «И ты действительно в это веришь?» Друг ответил ему: «Нет. Но это единственная игра в городе», – монах взглянул на меня. – Я тебе отвечу тем же.
Молчание. Я не придумал, чем продолжить разговор.
Наконец снизу – по лестнице – поднялся ещё один монах. Тихо поприветствовав друг друга, монахи ушли к Дворцу. Я вглядывался им вслед, но сумерки были слишком густы.
– Вот тебе и монах…
Оля призналась, что не поняла его слов. Я пересказал.
Единственная игра в городе…
(Перед выездом в долину Нубра оформить надлежит разрешение особое, без которого границу нубрскую пересечь не позволят пограничники.)
Время истекает в спешности необычной, потому что знаем о скором возвращении. Не верится, что вскоре должны будем остановиться (для паузы многомесячной перед следующим путешествием). Возвратятся дела обычные; обрастём оболочками социальными, успокоимся от мыслей, здесь зачатых…
Выехали мы на два дня в долину Нубра, что расстелилась подле Пакистана.
Дорога оказалась гладкой, асфальтированной. Лех долгим зелёным фьордом тянулся по расщелине; окончился тонкой косой из высохших кустов; за ним мертвенность курумов началась.
Новые перепады высот ни тошнотой, ни головокружением не отозвались. Слабость была лишь на перевале Кардунг Ла (5606 метров; самый высокий дорожный перевал в мире). Но и там прыгал я по скалам ближайшим, к снежникам поднимался. Облака висели серые, тяжёлые, близкие. От святилища горного мантры магнитофонные доносились, и шелестело всё тысячью ритуальных платочков (они развешаны всюду по верёвкам). Отсюда, с Кардунг Ла, водитель, нанятый нами для поездки (4000 рублей), указал на вершины Пакистана, среди которых особенным восторгом отметил К2.
Яки чёрные по курумам стояли. Вблизи от снежников цветки розовые, жёлтые таились.
От спуска началась долина речная, песочная. Здесь увидели мы белые дюны. Пустыня, колючки, караваны верблюдов, оазисы малые.
Долгой была нам остановка подле зоны военной, к посещению закрытой, – в селе Панамик. Там довелось мне опуститься в бассейн с водой из горячего источника. Обварил себе ноги до красноты и жжения. За тридцать минут я смог лишь до пояса погрузиться, после чего должен был замереть – от каждого движения острота расходилась по телу. Неужто плавает здесь кто-то? Бассейн – крытый, в два метра шириной, при кабинках старых. Безлюдное место. Хотел бы я лечь здесь в зимние холода.
В дальнейшем останавливались мы для прогулок кратких по сёлам, вокруг святилищ; к вечеру оказались в селе Хундер. Здесь нашли домик уютный; сейчас в нём отдыхаем; перед сном вношу эти записи; повсюду тишина мрачная, вязкая.
По Хундеру каналы водные выкопаны – каждый из жителей для огорода своего ответвления делает, а в огородах местных растёт многое: капуста, помидоры, огурцы, зелень, пшеница, подсолнухи. Огорожено всё кустами высохшей колючки – от скота укрыто. Воздух мягкий, тихий; пахнет цветами; и не верится, что Хундер в пустыне устроен – оазисом искусственным.
