Я не смог. Я просто не смог этого сделать.
В конце концов мы затащили этого идиота обратно в машину, довезли до места, затащили в комнату. Мы сняли с него ботинки. Камеру я положил у его изголовья.
Когда проснется, это будет первое, что он начнет искать.
Он же, черт возьми, профессионал.
Глава 12
Может ли чарли [68] заниматься серфингом?
Я просыпаюсь в своей комнате в отеле «Бао Дай Вилла», летней резиденции последнего вьетнамского императора. Слышно, как пробуждается город, из ближайшей школы доносится патриотическая музыка и галдеж детей. Капли дождя бьют по листьям, петухи кричат. Кто-то внизу колет дрова. Шаркает метла по мостовой. А где-то поблизости, на воде, в утреннем тумане вхолостую работает мотор.
Вся моя одежда — влажная и засижена москитами. Не вылезу из-под москитной сетки, пока не вспомню, куда дел средство от насекомых. В дверь стучат. Это Лидия, спрашивает, нет ли у меня ломотила. Вчера я ездил в Нячанг и там, под пальмой, съел целого красного морского карася. А Крис ел в отеле крабовый суп. Он очень боится отравиться здешней едой. Разумеется, у меня есть ломотил. Ломотил — лучший друг путешествующего повара. Я даю Лидии пару таблеток для нее самой и еще несколько — для Криса. Представляю, как он себя чувствует. Похоже, сегодняшнее утро я проведу в одиночестве.
Найдя репеллент, распыляю его на свою одежду, выбираю самые сухие вещи и одеваюсь. Неподалеку есть пункт проката мотороллеров и мотоциклов, беру который покруче и, оседлав его, еду в город завтракать. Вообще-то, иностранцам не разрешается водить ничего, кроме низкоскоростной малолитражки, но парень в пункте проката не сказал мне об этом ни слова, так что через несколько минут я вливаюсь в густой утренний поток велосипедистов, едущих вдоль пляжа Нячанга. Чудесное ощущение. Я со всех сторон окружен мужчинами и женщинами в конических шляпах, вдоль дороги растут пальмы, справа от меня — длинная полоса белого песка и прибоя, пляж почти пустой. Вьетнамцы не большие любители лежать на пляже. Бледная кожа здесь, как и в Камбодже, и вообще на востоке, — свидетельство высокого социального статуса и благородного происхождения. Куча денег тратится на осветлители кожи, скрабы, разные мошеннические и часто вредные для здоровья процедуры, призванные сделать человека белее, чем он есть. Женщины в Сайгоне закутываются с ног до головы, чтобы защититься от солнечных лучей. Так что чарли, похоже, серфингом не занимается. По крайней мере в Нячанге.
Я сворачиваю с главной магистрали в сторону от моря, и движение становится более оживленным. Новые и новые легковушки, грузовики, мотоциклисты, велосипедисты вливаются в общий поток. Каждый перекресток преодолеваешь с замиранием сердца, это страшно и в то же время увлекательно: моторы ревут, все разом ускоряются, ближайшие соседи справа и слева — в каком-то футе от тебя. Я пристраиваюсь в хвост колонне грузовиков и переезжаю мост через канал. Ярко раскрашенные красно-бело-синие рыбачьи лодки причаливают к берегу.
Местная легенда гласит, что когда Нячанг был базой американских войск в этом регионе, десантники (войска специального назначения) сбрасывали пленных с вертолетов в этот канал: привязывали им на шею груз — и выталкивали. Сейчас здесь осталось мало свидетельств американского присутствия. Как и везде во Вьетнаме, это была развитая инфраструктура, которую вьетнамцы теперь умело используют в мирных целях, но очевидных знаков нет. Нет лачуг, построенных из расплющенных консервных банок и других отходов, — там раньше были импровизированные публичные дома и прачечные. «Куонсетские ангары» из гофрированного железа, офицерские клубы, бараки, площадки для парадов — все это исчезло или приспособлено для практических нужд. Крупные отели и виллы, в которых когда-то размещали старший офицерский состав, теперь отошли к правительственным чиновникам или туристам. Теперь в Нячанге живет разве что кучка французов, немцев и австралийцев, в основном в современных, заграничной постройки, курортного вида зданиях, собранных в одном конце бухты. Вчера на пляже ко мне подошел мальчишка с коробкой старых книг на английском языке. Всегдашний вьетнамский набор: пиратские издания Тима Пейджа, Майкла Герра, Дэвида Хэлберстама, Филипа Капуто, Нила Шихана и Грэма Грина. У меня дома на полке стоит такая же коллекция. Но среди обтрепанных, грубо отпечатанных на ксероксе бумажных обложек я увидел и книгу вьетнамского автора: Бао Нинь «Печаль войны».
— Это незаконная книга, — мальчишка театрально озирался.
Мне нужно было что-нибудь почитать на пляже, и я купил книгу. Автор, герой войны, служил в прославленной 27-й молодежной бригаде северовьетнамских войск. Из пятисот офицеров и солдат, которые вместе с ним участвовали в боевых действиях, в живых осталось только десять. Это важный исторический документ. Достаточно сменить имена — и готов сценарий фильма в духе Оливера Стоуна. У каждого бойца, разумеется, свое прозвище, как это принято во всех американских фильмах про войну. Описываемые военные стычки кровавы, бессмысленны, ужасны. Солдаты напуганы, суеверны. Они курят травку, какую найдут и когда только можно. Невинные люди гибнут по-глупому. «Хорошие парни» насилуют и жестоко убивают. Герой возвращается в Ханой морально сломленным, циничным, озлобленным и узнает, что его подруга стала проституткой. Он проводит время с такими же душевно искалеченными, как он сам, ветеранами. В основном они пьют и безобразно дерутся. Они больше ни во что не верят. То есть книга примечательна прежде всего тем, что она как две капли воды похожа на американские книги. Это книга о вьетнамской войне, такая, к каким мы привыкли, — только здесь на эту войну смотрят с другой стороны.
От башен храма чамов, что на вершине холма, я сворачиваю направо, на узкую грязную тропку, и шлепаю по лужам до рыбного рынка. Тут все едят. Среди рыбных прилавков и быстро движущихся тележек люди — старики, молодежь, маленькие дети, подростки — сидят на пластмассовых низеньких стульях или на корточках, прислонившись к стене, и хлебают лапшу из мисок, пьют чай, откусывают от рисовых шариков или от багета с прослойкой паштета. Всюду готовят еду. Везде найдется место для костерка и котелка. В маленьких лавочках продаются фо, лапша, рулеты с говядиной. Уличные разносчики торгуют фаршированными блинчиками, шашлыком из креветок, страшноватыми на вид сэндвичами с паштетом, багетами, жареной рыбой, фруктами, сластями, крабами, приготовленными на пару. Другие только что нашли себе местечко под солнцем, развели костерок, чтобы сварить лапшу, в общем, устроились, чтобы посидеть с семьей и друзьями. Я, по меньшей мере, на фут выше любого на две мили вокруг. На меня все обращают внимание. Какая-то женщина поднимает своего младенца, здоровенького карапуза в яркой вязаной шапочке и новеньком костюмчике. Сама женщина — почти в лохмотьях. «Привет!» — она машет мне ручкой ребенка. «Пока!» Указывая на мой фотоаппарат, она жестами спрашивает меня, можно ли ей сфотографировать своего сынишку у меня на руках. Разумеется, можно. Почему же нет? Она быстро переговаривается с женщинами за ближайшим рыбным прилавком. Кто-то приносит табуретку, и мальчика ставят на нее. Я показываю женщине, на какую кнопку нажимать, прочие женщины толкутся у нее за спиной и все норовят заглянуть в видоискатель, все они сияют от гордости, что их мальчик, разумеется, самый лучший, самый красивый на свете мальчик, снимается с этим странным, с этим длинным американцем.
Здесь работают только женщины. Только женщины чистят и разделывают рыбу на деревянных столах у воды. Чинят сети, достают улов из пестро украшенных лодок (они похожи на амбары меннонитов) и готовят еду в палатках — одни женщины. Женщины в тхунг тяй, утлых, совершенно круглых лодочках, сплетенных из бамбука, правят к пристани — довольно трудное упражнение на сохранение равновесия, в чем мне вскоре предстоит убедиться. Но где же мужчины?
Я подсаживаюсь за стол к большой компании торговок рыбой и их детей. Повариха улыбается мне и ставит на стол миски с рыбой, рисовой лапшой, рыбными котлетами, брюссельской капустой, перцами, кориандром. Потом она приносит несколько зубочисток, тарелку с черным перцем, ломтик лимона, еще пару перцев чили, ныок мам и соус чили. На углях уже закипает кофе в котелке, и она наливает мне чашку. Еда, как всякая еда, которую я пробовал во Вьетнаме, — свежая, еще недавно плавала или росла. Женщины подходят к столу, подводят ко мне детей. Чего они хотят, не понимаю. Им зачем-то надо, чтобы младенец или ребенок постарше дотронулся до меня, поздоровался со мной, помахал мне ручкой. Дети удивленно таращат глаза или, наоборот, стесняются, матери заливаются счастливым смехом. Они явно довольны. Все эти женщины поднялись сегодня до зари, многие из них провели долгие часы в воде, выбирая сети с рыбой, грузя улов в свои похожие на круглые корзинки лодочки, а потом разгружая их на берегу. Однако они вовсе не выглядят усталыми. Никто не кажется изможденным и утомленным. Вновь прибывшие стоят в своих опасно покачивающихся корзинах, широко улыбаются, бросают на причал фунт за фунтом свой улов. Повариха спрашивает, не хочу ли я еще кофе, наливает мне вторую чашку, проверив, осталось ли еще сгущенное молоко у меня в банке. На мокром бетонном полу — подтеки рыбьей крови; неподалеку от меня шлепается на пол корзина с кальмарами, потом еще одна корзина с рыбой. Вся поверхность канала занята рыбацкими лодками, этими самыми неуклюжими тхунг тяй. Облака над горами, окружающими Нячанг, похожи на клочья седых волос. Мне здесь нравится.
