Любая болтовня понятнее, когда ясны обстоятельства говорящего. Но любопытно, что эти, уже в какой-то степени рациональные, пояснения можно было сделать только в несколько фейковом, но все же почти европейском интерьере отеля с деревянными рамами окон и латунными шпингалетами. Примерно венский столик в номере тоже был, его пришлось сдвинуть в сторону: невзирая на то что номер для некурящих, я курил, высунувшись в окно, из которого видна типичная, под готику, бежево-серая церковь.
Вот что сегодня было главным — не «Маккормик», не комиксы, не Мэрилин Монро. Узкая щель в домах по дороге в центр, справа. В щели вода, а по ее краям двумя стенами друг напротив друга небоскребы. Чикаго-ривер, что ли? Это не эстетическое и даже не визуальное впечатление, а чистая физиология. Едешь: домики, дома, парки, кладбища, лужайки, деревья, дома и — быстрая, мгновенно промелькнувшая щель, едва внутрь не всосало. Нет, пожалуй, рамку я сегодня не нарисую.
Третий день совпал с предчувствиями на его счет: джетлэг, все во мне опухло, произведя вялость и нежелание даже спать дальше. Установка на то, что он будет именно на третий день, сработать не могла: эта физиология слишком конкретна, чтобы ее помнить, она всякий раз неожиданная. И вообще, по утрам в отелях в Европе лучше, чем в Америке. Потому что бейглы против круассанов — тяжелая история, которой не помогает даже сыр «Филадельфия». Я был мрачен так, что владение собой покосилось, и на ритуальный вопрос «как дела» со стороны человека, подсевшего завтракать за мой столик, я искренне ответил, что джетлэг, прошу прощения. Впрочем, я знал, что такой ответ в данном случае допустим: они и сами в Европе на это жалуются, так что этикет соблюден. Да и надо же было объяснить мой депрессивный вид.
То ли Кутик тоже имел в виду данную физиологию (вообще-то, мог), то ли просто сложилось, но они с Надей сочинили психотерапевтическое мероприятие — повезли меня в Миллениум-парк. Сознание мое, однако, принялось восстанавливать себя уже по дороге. Все эти подробности необходимы: так все время что-то скачет в авторе описания. Это долгие, планируемые книги надо писать только на максимуме своего сознания, а иначе — следует указывать, в каком оно сейчас состоянии. Заодно оно сделается частью изложения. Потому-то я такую литературу и не люблю: она выходит длиннее, болтливее, но один-то раз в жизни можно модифицировать себя во что-нибудь задушевное, ненадолго. Нет, все же не в том дело, максимум или нет. Когда надо добраться до чего-то, что должно получиться, — как решая задачу или строя что-то, интуитивно ощутимое, — тогда да, надо быть в максимуме ума. А когда все уже само существует, как есть на свете Чикаго, — то задача другая, сознание может и так, и этак.
Так вот, Millennium Park. К моменту моего появления там я уже был почти в нормальном уме, и уточнения моего состояния прекращаются. Далее — строгая фактография. Millennium находится в той же парковой зоне между Мичиган-авеню и озером, где и «Маккормик», и Музей Филда, и Арт-институт. Но он ближе к Чикаго-ривер, и, собственно, именно от него — при движении на юг — эта парковая часть начинается. Из названия парка прямо следует, что его сделали к смене века и тысячелетия. Раньше там была практически промзона, точнее — железнодорожные дела.
На московские деньги это было бы примерно так, как если бы справа от Тверской (в данном случае Мичиган-авеню) в промежутке между Триумфальной и Белорусской располагался Казанский вокзал и заодно товарная «Москва-Рязанская». А сразу за ними начиналось бы большое озеро. Раньше там и в самом деле был вокзал Illinois Central, со всем подъездным околожелезнодорожным хозяйством.
В конце 90-х жизнь там была угрюмо-транспортной и все время ходили поезда, как и следовало из назначения местности. Угрюмая потому, что транспорт там вообще не для красоты, а чтобы ездить, совершенно не предмет роскоши. Я сделал вывод по цене: проездной на сутки (на что угодно и на сколько угодно поездок с пересадками) стоит $5 с копейками, смотрел на сайте.
Все эти бывшие рельсы и т. п. были на территории Millennium. Собственно, теперь они там же, включая Illinois Central, только под землей. Большое зеленое пространство, еще и расположенное на разных уровнях. Дорожки, ступеньки, закутки для частной жизни, пригорки, лощины и даже темные аллеи, где группы людей что-то цивилизованно пьют, скорее всего — кока-колу. Нет ощущения вымученного оазиса в центре города — как, скажем, в случае Центрального парка в NY (я не то что не люблю Нью-Йорк, но уже предпочитаю ему Чикаго; трех дней хватило, с чего бы?). Словом, в Millennium все как-то в симбиозе. И культура, и культурное пространство, и городское публичное пространство, и места для тусовок.
Чуть поодаль, на краю зелени, возле небоскребов по Мичиган была слегка блестящая и перекрученная штука — этакий уменьшенный ремейк Гуггенхайма в Бильбао. Да, в понятие парка здесь входило и то, что его окружает: небоскребы с этого края были построены системно, для производства хорошей общей конфигурации в рамках того же миллениумного проекта.
Штука типа Бильбао оказалась сценой концертной площадки. В том числе ночных концертов, там так: крупная лужайка, ее накрывает художественная металлическая сетка, крупная, что ли, даже арматура, которая содержит в себе и освещение. Место несколько в стороне от домов, причем в самом центре — не спальные кварталы. А в остальном да: трава, темные аллеи, над которыми стоят небоскребы Мичиган-авеню, цветы — опять полно тюльпанов. Белых, желтых, лиловых, фиолетовых. Особенно мощно выглядели белые, и да, в самом деле — нигде ни одной пальмы.
Еще чуть сбоку то, что официально называется Cloud Gate, а неофициально — The Bean, фасолина, потому что на нее и похожа, автор — Anish Kapoor. Фасоль метров десять в высоту, прочее — пропорционально. Сделана из чрезвычайно отполированной нержавейки, стыков не увидеть, одна-единственная непрерывная гладкая поверхность. Соответственно, отражает все, что вокруг, а поскольку она выгнутая, как и положено фасоли, то собирает на себе все окрестности. Кроме того, под нее можно зайти, там поверхности изогнуты сильнее, и визуально творится уже вообще невесть что.
The Art Institute of Chicago
Если пойти вдоль Мичиган в другой конец парка, то все оборвется трассой, через которую перекинут мост, он приведет к дверям Арт-института, к новому корпусу. Там, понятно, современное искусство. Это уже другая история, но пусть будет и она. Экспозиция там такая и сякая, частично — не постоянная, а, что ли, пакетами работ от коллекционеров, меняющимися. В основном все немного вразброд, есть Рихтер (его несколько), Уорхол и чрезвычайно приятный Ротко. Помещение само по себе удачное, и все в нем как-то складно в сравнении со старым зданием — оно там по переходу. Там примерно как в Третьяковке, разве что потолки намного ниже. Не то чтобы тяжело, хотя и тяжело, но чересчур музейно и даже тягостно, невзирая на кучу висящих там шедевров. Много чрезвычайно хороших импрессионистов и постимпрессионистов, Ван Гога больше дюжины, несколько неожиданных работ. Но почему-то давит. Это ж суметь надо: в залах импрессионисты, а в сумме — музейное такое все, музеефицированное, почти даже мумифицированное.
Или это потому, что рядом с новым корпусом. Там вечные ценности не сложены, они мелькают как-то сами по себе: easy come, easy go, но производя легкие мурашки, какие всегда бывают, когда видишь что-нибудь правильное. Да, там возникает такое романтическое ощущение. Причем даже если в старом здании прорубить окна, выкрасить стены в белый цвет и заменить рамы, то ничего не изменится. Хотя можно было бы и попробовать. Но это не так, что я классическое искусство не люблю, отчего обращаю больше внимание на помещение.
Но Cy Twombly я люблю больше. Он был в новом корпусе с несколькими удачными холстами, главное — там была небольшая (работ шесть) выставка его скульптур. Собственно, это более объекты, нежели скульптуры. Небольшие. Каждый из них — ну, если убрать отдельные торчащие штыри с какими-то еще штуками на них, — можно было бы уместить в коробку из-под ноутбука. Сделаны из кусков дерева, покрашены белой краской. Не стерильно и не ровно, с наплывами. Такую фактуру можно найти, скажем, на старых дачах в Латвии, приморских. Оконные рамы или какой-нибудь шкаф, полка. Впрочем, у него примерно то же по исходным материалам — явно брал куски дерева и железяки, которые нашлись неподалеку. Работы делались с 1948-го по 1995-й, так что потрескались уже и естественным образом.
Описать их, понятно, никак. Ну вот как? На плоском куске деревянной доски, поставленной боком на длинную сторону, поставлен другой плоский кусок, чуть короче, но сильно меньший по высоте. К этому второму прибита торчащая палка, от которой — от верха которой — ко второму куску (отрезку доски) сходит, достигая его, некая гибкая полоса. Все это белого цвета с несколькими размытыми каракулями на верхней доске.
