Армада двинулась на север – и, о чудо, англичане не стали ее преследовать.
Лорд Эффингем, следуя инструкциям королевы, повернул в Плимут. И ему, и ей потом сильно досталось от негодующих историков. Трудно сказать, кто был прав. Королева абсолютно не желала рисковать своими драгоценными судами.
Это была совершенно последовательная политика – она, например, не позволила Дрейку повторить его знаменитый рейд на Кадис весной 1588 года – до выхода Армады в море, – а держала флот в портах в состоянии полумобилизации.
И Дрейк, и Хокинс умоляли ее дать им возможность напасть на испанский флот у Лиссабона – на что им было дано категорическое повеление – оставаться в английских портах. Историки хвалят Елизавету за эту меру – мобилизованная Армада потеряла до трети людей больными из-за скученности, примерно такие же потери нес бы английский флот, находясь месяцами в море при блокаде Лиссабона. А стоя в порту, экипажи кораблей оставались здоровы – к тому же королева не должна была им платить, экономя 2–3 тысячи фунтов ежемесячно.
Как уже было сказано, и неоднократно, – королева была скуповата. Про нее говорили, что расстаться с деньгами ей так же трудно, как дереву – с корой. Как бы то ни было – английский флот повернул к дому. Армада сумела обогнуть Британские острова, – потеряв половину судов и несколько тысяч людей.
Но она добралась до Испании.
Англия праздновала победу. Елизавета I приказала вычеканить памятную медаль. Латинская надпись на ней гласила: «Afflavit Deus et dissipati sunt» – «Дунул Господь, и они рассеялись».
В Испании поражение приписывали глупости и некомпетентности герцога Медина Сидония. Утверждалось, что, если бы не умер герой, маркиз де Санта-Круз, – все было бы по-другому, и «…испанская доблесть превозмогла бы все препятствия…».
Это очень сомнительно.
Перевес в качестве пушек был неслучайным – Англия уже давно была убежищем для очень многих людей, бежавших из Нидерландов от преследований, а среди них было много искусных мастеров. Считалось, что из каждого десятка литейщиков, умеющих делать кулеврины, семеро жили в Англии, самой религиозно терпимой из всех стран тогдашней Европы.
Королева Англии полагала, что «…не следует заглядывать человеку в душу и совесть…».
На фоне дикой религиозной вражды в Европе Англия была воистину островом – островом относительной умеренности. После 1575 года единственной жертвой религиозного фанатизма был пуританин в Сассексе, который срубил Майский Столб как «…символ греха…» – за что был побит соседями. Соседи перестарались, и он умер.
При всех идущих непрерывной чередой заговорах английских католиков, при всех столь же непрерывных поношениях установившегося порядка со стороны крайних сект протестантов, которые непременно норовили повернуть англиканскую церковь на свой лад, – Елизавета и правда не любила заглядывать людям в душу.
В трудную минуту это ей помогло.
Глава 32
Любимцы Елизаветы
Евангелие в XVI веке в Англии было настольной книгой для всякого грамотного человека, и евангельские притчи были общеизвестны. Скажем, притча о рыбаке Симоне-Петре, не поверившем Иисусу, что можно не в нужную пору поймать хоть что-то в свои сети. Но все же послушался он слов Иисуса и забросил сеть, и улов был такой, что лодка его чуть не утонула. И сказал Иисус недоумевающему Петру, своему будущему апостолу: «Не бойся, отныне будешь ловить человеков…», и имел он в виду души людей.
Королева Елизавета на Христа походила очень мало, но ее лорд-канцлер, сэр Кристофер Хаттон, сказал про нее однажды:
«…королева ловила души людей и столь искусно, что никто не мог избежать ее сетей…».
В 1588 году ей исполнилось 55 лет, и время, прошедшее с тех пор, как 25-летней девушкой она взошла на престол, ее не украсило – но при дворе существовал подлинный культ «королевы-девственницы» – ее придворным прямо-таки полагалось восхищаться своей повелительницей и даже как бы домогаться ее внимания. Это принимало довольно смешные формы – скажем, считалось необходимым носить ее медальон или камею с ее силуэтом, и все это – в драгоценной оправе. Даже лорд Берли – человек чрезвычайно трезвый, одетый всегда в черное – и тот носил медальон с портретом королевы у себя на шляпе.
И вместе с тем это не было сплошным театром и притворством.
Елизавета постарела и в надежде скрыть морщины мазалась белилами и румянами так обильно, что лицо ее казалось неподвижной маской. Услуги дантиста в те времена не были доступны даже королям, и во рту у нее были только черные корешки, оставшиеся от зубов, – и поэтому улыбалась она крайне редко. С годами в ней накапливалась склонность к истерии, и ее вошедшие в поговорку осторожность и бережливость потихоньку перерастали разумные границы. И тем не менее – она и в самом деле оставалась истинным центром своего двора, и не только потому, что была королевой Англии.
В литературе не раз отмечалось, что все Тюдоры, носившие корону, были умными людьми – но, конечно, Елизавета отличалась даже на их фоне. Говорили, что Елизавета Английская, когда хотела успокоить нервы, переводила какой-нибудь текст с греческого (или с латыни) на английский – это помогало ей сосредоточиться.
Тридцать лет на троне дали ей такой опыт в делах правления, что ни один из ее советников не мог доминировать в Тайном Совете – и не только потому, что она искусно балансировала его состав. Нет, и помимо обычной в таких случаях «…игры фракций…», она попросту была компетентным политиком, не хуже своих министров – даже таких, как Берли или Уолсингем.
Ну, и наконец, очень многие вещи, связанные с карьерой и благосостоянием, зависели от ее милости. В этом плане хорошим примером мог бы послужить лорд Роберт Дадли, граф Лестер, ее неизменный фаворит. Но у него появлялись и соперники.
Одним из них как раз и был человек, чьи слова о «…ловле душ…» мы уже цитировали: лорд-канцлер, Кристофер Хаттон.
Он был сыном джентльмена, ведущего свой род еще с 1066-го, то есть со времен Вильгельма Завоевателя. Он получил обычное для молодых людей его круга воспитание – поучился в Оксфорде, потом поступил в Темпл, ассоциацию юристов в Лондоне, – но у него не было ни ученой степени, ни лицензии на ведение юридической практики. Вместо этого он постарался попасть ко двору и, в общем, прижился там. Он был хорош собой, высок ростом, прекрасно танцевал – и в конце концов попался на глаза королеве. Случилось это не так уж скоро, а жизнь при дворе была дорога, и он успел накопить долгов на 10 тысяч фунтов.
Но дальше карьера Кристофера Хаттона пошла вверх – и поистине стремительно.
Сначала он получил пост «джентльмена частных покоев [королевы]» – Gentleman of the Privy Chamber» – ближайшей аналогией более поздних времен, наверное, был бы придворный чин камергера.
Потом Елизавета сделала его капитаном своей личной гвардии. В свой черед, он стал и гофмейстером королевы, и даже почему-то членом Парламента в Палате общин – причем было известно, что он «…выражает взгляды Ее Величества…». В конце концов в 1587 году Елизавета Первая сделала своего дорогого Кристофера лордом-канцлером, то есть главой судебной палаты. Юрист он был, конечно, очень посредственный, и над ним посмеивались – но Кристофер Хаттон обнаружил большой здравый смысл и оставил за собой вопросы в основном политические, передав техническую сторону ведения дел своим сотрудникам.
В итоге с должностью он справился прекрасно и расположения королевы не утратил. На него сыпались всякого рода милости – пожалования земель, выгодные должности-синекуры и всякого рода «…особые предпочтения…».
Примером могла бы послужить его усадьба, которая вообще-то принадлежала епископу округа Эли, но была сдана им в аренду сэру Кристоферу за годовую плату в «…10 фунтов стерлингов, 10 возов сена и одну розу, сорванную в саду усадьбы в середине лета…». Нельзя сказать, что епископ был счастлив заключить такую убыточную сделку, но королева намекнула ему, что она как «Верховный Распорядитель Церкви Англии»[52] может сместить его с епископской кафедры.
Это был серьезный довод – и епископ покорился.
Кристофер Хаттон писал своей повелительнице самые нежные письма и говорил, что служить ей – небесное блаженство. Иногда он писал и посмелее – например, при возникновении в Лондоне эпидемии послал Елизавете кольцо, которое, по его словам, служило амулетом и которое следовало носить не на пальце, а на цепочке вокруг шеи, с тем чтобы кольцо висело меж двух ее грудей, которые в сумме сравнивались с «…целомудренным гнездом истинного постоянства…»[53]. Елизавета относилась к нему, право же, с нежностью и называла своим «барашком» и «заводилой»[54]. Тем не менее он ее ревновал к другим ее приближенным.
