Постепенно в Москве возникло не только нечто аналогичное «немецкой фракции», которая в Вашингтоне объединяла германистов и друзей Федеративной Республики, но и внутри московской «германской группы» появились люди, которые считали, что отношения с Бонном имеют большую перспективу, чем отношения с Восточным Берлином. И словно колокольный звон прозвучали слова Валерия, когда он у себя дома (на удивление скромная двухкомнатная квартира с удивительным обилием книг, с его симпатичной первой женой, мастерицей по выпечке блинчиков, и красивой дочерью) провозгласил тост за «наш» договор и сказал: «Я не знаю, дойдет ли когда-нибудь дело до воссоединения; но если это произойдет, то Вы сейчас сделали первый шаг».
Вначале было бы преувеличением вести речь о какой-то германофильской группе, в самых различных аппаратах и на разных этажах, уже не говоря о выражении «фракция», на которое было наложено табу. К тому же было немало людей, которые считали Францию важнее разделенной Германии, и приходилось следить за тем, чтобы здесь не появилась возможность игры на смешном и мелочном чувстве ревности. Ведь долгие годы мы наблюдали за дискуссией, порой и за борьбой между «сторонниками Америки и Европы». Я был (и остаюсь) европейцем. Приоритет Америки был неоспорим; стратегическое оружие обладает своим собственным весом. Но европейский выбор мог оказаться крайне важным и для мировой державы — Советский Союз, в том числе и для развития его отношений с США. А поскольку в этой связи повышалась и роль Германии, то оказывать влияние на СССР имело явный смысл. Правда, при этом нужно было учитывать, что постоянным оппонентом, в том числе и для участников канала, оставался министр иностранных дел Громыко.
После многих отступлений я наконец-то подхожу к ответу на вопрос: к чему все это? Слава и Валерий были убеждены в том, что хорошие, быть может, даже и дружественные отношения с Федеративной Республикой были бы полезны для их страны. Что они были бы ключом к стабильному миру в Европе. Я разделяю эту точку зрения. Я придерживаюсь ее и сейчас. Германия и Россия по-прежнему не могут обходиться друг без друга. И нередко отдельные люди с определенными функциями оказываются незаменимыми в тех случаях, когда возможности нужно превратить в реальность.
Для более или менее полного дополнения к рассказанному Кеворковым с немецкой стороны потребовалась бы целая книга. Вместо этого ограничусь лишь несколькими замечаниями.
И для историографии, насколько мне известно, представляет собой нечто новое сообщение Кеворкова о том, что в Москве задумывались о принципиальном улучшении отношений с Федеративной Республикой еще до того, как новое федеральное правительство приступило к проведению курса, который позднее был назван восточной политикой. Мы, не подозревая этого, оказались тогда в ситуации все еще туманных соображений, которые были далеки до того, чтобы выкристаллизоваться в какую-то концепцию, а тем более в решения. Можно, конечно, доказать, что мы положили начало процессу, воздействовали на него, придали ему направление и общие очертания и содействовали разработке новой советской политики в отношении Германии. Почва на некоторых участках была рыхлой, можно было пахать.
Оказалось большой удачей, что Андропов в этих условиях был центральной фигурой и оставался ею в течение всего развития событий. Без него дело не сдвинулось бы с места и не закончилось так успешно. Еще и сейчас, как бы задним числом, дрожь пробегает при мысли о том, что нам пришлось бы иметь дело с Брежневым, Громыко, Косыгиным или Устиновым, ограничиваясь в известной степени сухими служебными связями и бюрократическими механизмами. Без Андропова не было бы канала. Если бы Андропов был лишен качеств государственного деятеля, то в истории, вероятно, не была бы открыта новая страница.
Я встретился с ним только один раз. Он в качестве Генерального секретаря принимал делегацию СДПГ, возглавляемую Хансом-Йохеном Фогелем. Мне было любопытно взглянуть на человека, который так долго возглавлял зловещий и могущественный КГБ. Беседа с ним доставила нам истинное удовольствие, особенно если сравнить ее с обменом пространными монологами во времена Брежнева. Андропов был способен на диалог и вел его без бумажки, разговор с ним напоминал игру в «пинг-понг», поскольку состоял из обмена короткими фразами. Уже сам стиль внушал надежду. Никаких ходульных формулировок, почти полное отсутствие партийно-китайского жаргона.
Когда Фогель представил меня, он улыбнулся: «Эгон Бар не нуждается ни в каком представлении». Когда я сказал, что я действительно рад наконец-то с ним познакомиться, он задержал мою руку в своей дольше, чем было необходимо, и посмотрел мне прямо в глаза. Переводчик перевел ответ: «Я тоже искренне рад. Я знаю вас уже давно». Я был удивлен. Сегодня я думаю, что ему, как, вероятно, когда-то и мне, было невдомек, что Кеворков в беседах со мной придерживался большей скрытности относительно своего шефа, чем тот, быть может, сам полагал.
С немецкой точки зрения, дело с Солженицыным представляется несколько в ином свете. Во время наших встреч в Берлине я постоянно указывал, что мы очень скрупулезно следив за тем, как обстоят у писателя дела; его судьба не оставляла нас равнодушными. Однажды я передал просьбу Брандта дать возможность писателю работать без помех. Тревожные сообщения, появлявшиеся в печати, давали достаточно поводов неоднократно возвращаться к этому вопросу. У меня сложилось впечатление, что я тем самым немного действовал на нервы своим собеседникам. Но это было необходимо. Проявляемое нами внимание должно было послужить Солженицыну хоть какой-то защитой.
Однажды вечером, когда мы проработали все вопросы и сидели за ужином, я снова поднял эту тему. Слава прервал меня словами: «А вы приняли бы его?» Я не очень твердо ответил на вопрос вопросом: «А вы отпустили бы его?» — «Возможно». — «Однако прежде, чем дать окончательный ответ, я хотел бы проконсультироваться с федеральным канцлером». Слава добавил, что в России необходимость выезда из страны рассматривается как суровое наказание. Я подумал: «Если Солженицыну будет разрешено избавиться от нависающей над ним угрозы, он непременно захочет выехать». Брандт тут же принял решение: Солженицын для нас желанный гость. Во время очередной встречи в Берлине я узнал: да, Москва готова разрешить ему выезд, но без паспорта. Для нас это не должно стать помехой. На мой вопрос о том, захватит ли он с собой жену, Валерий задал промежуточный вопрос: «Какую?» Слава решил: он приедет с женой.
В Бонне мы поставили перед собой честолюбивую цель доказать, что мы в состоянии забирать людей без паспорта прямо с самолета, а затем перевозить их «на свободу» мимо всех пограничных и таможенных постов. Статс-секретарь Франк из министерства иностранных дел подготовил эту операцию без сучка и задоринки и провел ее весьма элегантно. Я позвонил по телефону Генриху Бёлю, который охотно согласился предоставить в распоряжение Солженицына свой домик в горах Эйфель до тех пор, пока тот окончательно не решит, где ему обосноваться. Мы были уверены в том, что любая страна без возражений примет его, если он не пожелает у нас остаться. В дипломатической почте посольства мы вывезли бумаги и документы, которые были нужны Солженицыну для продолжения работы. Многие в то время спрашивали, как нам удалось вывезти из СССР такого врага режима, не обременив при этом наших отношений. Когда Солженицын выступил с заявлением в Федеративной Республике Германии, то в наш адрес не было высказано каких-либо упреков. Было бы удивительно, если бы это было не так.
Еще одно дополнение с немецкой стороны к советским воспоминаниям: предварительное предупреждение относительно Афганистана. Когда Слава позвонил, сообщив, что есть важное и неотложное дело для канцлера, то я разыскал Гельмута Шмидта на озере Брамзее. Он прореагировал на это так, как и следовало ожидать накануне Рождества, то есть, понятное дело, был недоволен: «Это действительно необходимо? Ну, хорошо, приезжайте к 10 часам утра, возможно, нам подадут по чашке кофе». Вечером я встретил Валерия во Фленсбурге на вокзале. Поскольку он был непривычно немногословным, я рассказал ему, как едва не сбил лань, когда ехал к нему. В машине Валерий захотел послушать известия по радио. Перед спортивной информацией и сводкой погоды нашлось место для сообщения о том, что, по данным из американских источников, в небе над Афганистаном были отмечены более частые, чем обычно, полеты самолетов. После того как мы прибыли в мой тогдашний дом в Нойкирхене, он захотел во что бы то ни стало узнать самые последние новости по телевидению. Сейчас я уже не помню, не было ли там повторено радиосообщение об Афганистане. Валерий, во всяком случае, покачал головой и выпалил: он больше ничего не понимает. «Мы ввели войска в Афганистан. (Это было неверно, потому что ввод войск состоялся лишь через несколько дней.) Одно подразделение приземлилось на аэродроме и взяло штурмом дворец. Все уже кончено. Прежний правитель (он назвал его имя) уже погиб; на его место поставлен новый. (Он назвал его имя.) Американцам это должно быть уже давно известно. Почему они ничего не сообщают?»
