То Рождество было отмечено удивительной искренностью душевных порывов и не менее удивительной щедростью. Один лейтенант раздал своим солдатам в качестве подарков последние остававшиеся у него сигареты, хлеб и писчую бумагу. «У меня больше ничего не осталось, – писал он домой, – и тем не менее это было лучшее Рождество в моей жизни. Я его никогда не забуду».[744] И сами солдаты дарили друг другу самое дорогое, что у них было, – сигареты и хлеб, хотя в последние дни недоедали больше, чем когда бы то ни было. Кто-то сумел приготовить для своих товарищей и маленькие самодельные сувениры.
В рождественский вечер командир батальона Ребера, талантливый пианист, отдал больным и раненым припасенную для особого случая бутылку шампанского, но, как только им наполнили кружки, снаружи начали рваться снаряды. Все бросились на пол, и шампанское расплескалось. Врач схватил медицинскую сумку и выбежал из землянки, чтобы посмотреть, есть ли жертвы. Один человек был убит и трое ранены… Погибший за минуту до этого пел – его последними словами стали: «O du fröhliche!»[745] У всех испортилось настроение, и праздник пошел насмарку. А рано утром 25 декабря 16-я танковая дивизия и 60-я мотопехотная подверглись массированной атаке советских войск.
В ту ночь многие пели «Stille Nacht, heilige Nacht».[746] Солдаты «распевали ее хриплыми голосами в землянках, освещенных составленными вместе огарками свечей».[747] Многие всхлипывали, вспоминая дом, родных. На генерала Штрекера, обходившего передовые позиции, это произвело глубокое впечатление. «Среди грохота войны звучит “Stille Nacht”… Это Рождество показало, что такое настоящее солдатское братство».[748] И солдат тронуло то, что генерал, а за ним и другие офицеры пришли к ним. Фельдфебель-танкист через несколько дней писал домой: «Командир дивизии предложил нам выпить из своей фляжки и подарил плитку шоколада».[749]
Солдаты тех частей, которые не подвергались атакам, собирались в землянке, где было радио, чтобы послушать «Рождественскую программу великой Германии». К их удивлению, диктор вдруг объявил: «Говорит Сталинград!» Вслед за этим, якобы с берегов Волги, хор запел «Stille Nacht, heilige Nacht». Одни посчитали эту ложь оправданной в данных обстоятельствах, другие были возмущены. Последние сочли это обманом не только их семей, но и всего немецкого народа. Геббельс уже успел провозгласить праздник «истинным немецким Рождеством» – очевидно, такое определение подразумевало аскетизм и выполнение своего долга при любых обстоятельствах, а возможно, в какой-то степени готовило нацию к известиям о грядущей трагедии под Сталинградом.
Запись, сделанная рождественским утром в боевом журнале 6-й армии, гласит: «За последние сорок восемь часов не прилетело ни одного самолета с провиантом [это не совсем так]. Запасы продовольствия и горючего подходят к концу».[750] В тот же день Паулюс отправил в штаб группы армий «Дон» тревожное сообщение, которое должны были передать генералу Цейтцлеру: «Если мы в ближайшие несколько дней не получим снабжение в увеличенных объемах, следует ожидать резкого повышения смертности от истощения».[751]
В штабе 6-й армии понимали, что продолжавшийся весь предыдущий день снежный буран сильно затруднил действия транспортной авиации. О прорыве танков Баданова и захвате аэродрома в Тацинской им еще не было известно. О том, что четыре советские армии начали контрнаступление и остановили дивизии Гота, Манштейн им тоже не сообщил. 26 декабря осажденная армия Паулюса наконец получила 108 тонн грузов. Среди них было 10 тонн конфет к празнику, но ни капли горючего.
В свободные минуты солдаты, как правило, писали письма домой. Теперь эти послания часто были полны тоски, но в каждом все еще сквозила надежда. «В душе все мы продолжаем надеяться на то, что все изменится к лучшему»,[752] – делился с родными врач 44-й стрелковой дивизии. Он говорил от лица многих, однако, несомненно, более осведомленный командующий 6-й армией вряд ли бы подписался под этими словами. Несколько дней спустя Паулюс писал своей жене: «Естественно, Рождество получилось не слишком радостным. В тяжелые времена лучше избегать празднеств… Пожалуй, ждать многого от судьбы нам не приходится».[753]
Письма немецких и русских солдат всегда были разными по тональности, но после Рождества эта разница стала особенно заметной. Письма немцев были по большей части проникнуты тоской по дому, а сохранившиеся до наших дней письма красноармейцев и их командиров свидетельствуют о том, что на первом месте для них были победа и Родина. «Моя дорогая! – писал своей жене в конце декабря один боец. – Мы гоним гадов туда, откуда они пришли. Успешное наступление приближает нашу с тобой встречу».[754] А вот строки из письма, адресованного, видимо, невесте: «Здравствуй, Мария! Я воюю здесь уже три месяца, защищая наш прекрасный… [название вымарано цензором]. Мы крепко надавили на врагов и окружили их. Каждую неделю несколько тысяч берем в плен и несколько тысяч уничтожаем на поле боя. Остались только самые упорные эсэсовцы. Они засели в дотах и стреляют оттуда. Я обязательно взорву один такой дот вместе с фашистами. До свидания. Твой Коля».[755]
В первый день Рождества температура упала до минус 25 градусов. Вода в воронках, какими бы глубокими они ни были, промерзла насквозь. Снежные заносы скрыли балки. Капелланы служили мессы и причащали в снегу, под хруст и хлопанье промерзшего брезента палаток. Солдаты рассаживались полукругом перед импровизированным алтарем. В эти минуты военнослужащие вермахта не только получали духовное утешение, но и ощущали свое моральное превосходство, ведь христианская Германия сражалась с безбожной Россией.
Нельзя не сказать о том, что помешало всеобщей рождественской доброжелательности внутри «котла». Отто Ренольди, начальник медицинской службы 6-й армии, запретил эвакуировать по воздуху пострадавших от обморожения на том основании, что они могли умышленно причинить себе эти увечья, чтобы уклониться от боевых действий. Но хуже всего приходилось 3,5 тысячи пленных русских солдат в лагерях Воропоново и Гумрак. Их практически не кормили, если не считать гнилого зерна из сталинградского элеватора. Эта жестокость привела к тому, что в последние дни декабря в сутки умирали по 20 человек и больше. Интендант, ответственный за продовольственное обеспечение пленных, утверждал, что всему виной был сыпной тиф, однако, когда один офицер из штаба 6-й армии прямо спросил у него, много ли в лагерях случаев смерти от истощения, представитель службы тыла не ответил. «Он тут же перевел разговор на другую тему, – свидетельствует тот офицер. – Я понял, что это может значить. В наших войсках уже тоже случались подобные вещи».[756] Однако и попытку сравнить судьбу пленных с судьбой немецких солдат следует считать всего лишь отговоркой. У тех, кто находился в лагере, не было выбора – они не могли сдаться в плен. Даже когда в лагерях стало известно о случаях каннибализма, не было принято никаких мер для того, чтобы улучшить условия содержания военнопленных, ведь это означало бы уменьшение пайка немецких солдат.
Рождественская ночь выдалась звездной, и температура опустилась еще ниже. Бои тем не менее продолжались. В северо-восточном секторе «котла» упорно оборонялись 16-я танковая и 60-я мотопехотная дивизии. «Наши части, – свидетельствует капеллан 60-й мотопехотной дивизии, – шли в контратаку в ледяной ветер и тридцатипятиградусный мороз».[757] Этим двум соединениям, несмотря на ужасные погодные условия и нехватку боеприпасов, удалось подбить около 70 русских танков.
Утром 26 декабря Паулюс отправил Манштейну еще одно сообщение, начинавшееся словами: «Тяжелейшие потери, холод и недостаточное снабжение значительно снизили боеспособность наших дивизий».[758] Он честно предупредил, что, если русские вернут назад войска, сражающиеся с дивизиями Гота, и снова развернут их против 6-й армии, она долго не продержится.
Через день, 28 декабря, командир 14-го танкового корпуса генерал Хубе получил приказ покинуть «котел» и явиться в штаб Манштейна в Новочеркасске. Оттуда он должен был вылететь в Восточную Пруссию: фюрер желал лично вручить генералу Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями – награду, учрежденную летом 1941 года специально для войск, воевавших на территории СССР. Паулюс попросил Шмидта передать Хубе «все необходимые документы»,[759] касающиеся положения дел в 6-й армии, начиная с отсутствия горючего и заканчивая нехваткой медикаментов. Узнав о том, что Хубе летит в Растенбург, командиры родов войск и штабные офицеры воспряли духом. Однорукий ветеран, имевший на все независимую точку зрения и не боявшийся ее высказывать, был одним из тех немногих генералов, которых Гитлер уважал. В штабе Паулюса все еще не могли поверить в то, что фюрер бросит армию на произвол судьбы.[760]
