Вместо заключения
Стать легионером, казалось бы, непросто, но в действительности это не так: нужно просто отказаться от всего, что мешает тебе жить сейчас, и очень захотеть попробовать жить иначе. В любом случае, если возникнет такое желание, его не стоит превращать в очередной «зов несбывшегося». Попытка вступить в Иностранный легион — приключение, которое запомнится на всю оставшуюся жизнь. Ты ничем не рискуешь, кроме небольшой суммы денег на турпоездку во Францию. И даже если отправишься в легион на заработки, то, оказавшись в его рядах, вскоре обнаружишь, что деньги — ничто. Не деньгами судят о твоем коротком присутствии на Земле. И они перестанут быть тебе нужными.
Гораздо труднее не стать легионером, а быть им.
Если тебя примут в эту «семью», то это лишь начало пути. Крещение. Внутренняя работа только начинается. Она может растянуться на всю оставшуюся жизнь, а может вскоре прерваться, но не смертью в бою, а при внезапном осознании, что ты все придумал себе сам. И тогда дезертируешь, возвращаешься обратно в прошлую жизнь.
А если «застрянешь» в легионе надолго, то вскоре тебя перестанут понимать или совсем забудут те, кто любил тебя в прошлой жизни. Ты станешь другим. А в конце пути тебе нечем будет похвалиться: ни денег, ни домов, ни яхт и частных самолетов. Не будет должностей и признания в обществе, из которого ты сбежал. И ты опять вернешься к легионерам — в странноприимный дом в Полубье. Все ради того, чтобы умереть среди тех, кому не нужно ничего объяснять.
Единственное, что ты сможешь сказать в итоге своей жизни: «Я — легионер».
И только ищущие смысл поймут тебя.
Ночной разговор
«..Луна задевает своим нижним краем ближний бархан. Значит, скоро начнет светать. И они опять нападут. Сколько же их? В лунном свете темнеют мешки — это тела убитых в дневной схватке кочевников в коричневых бурнусах. Не меньше пяти сотен. Наши легионеры разбросаны по периметру — там, где их настигла пуля… Перенести их нет ни сил, ни времени. Ко мне подходит последний уцелевший су-офицер Франц Циммерман — за годы совместной службы мы успели сдружиться, но ничем не выдаем своей взаимной симпатии. Он подносит к кепи правую руку в салюте. Ладонь забинтована. Франц сейчас похож на черта, только что вылезшего из преисподней: лицо почернело от грязи и пороха, а кепи уже не белое, а темно-серое. Наверное, я выгляжу ничуть не лучше. К тому же голова трещит от легкой контузии, вдобавок совершенно оглох от выстрелов и взрывов ручных гранат — ими пришлось отбиваться, когда всадники смяли первую линию нашей обороны.
— Что с рукой, Франц? — спрашиваю я.
— Палец… пердю… отстрелили малость. Теперь комиссия при наборе в легион меня точно забракует… Ха-ха! — с отчаянной уверенностью гладиатора, идущего на смерть, отвечает он мне.
— Не стоит так уж волноваться по этому поводу, мы и так с тобой в легионе!
— И, похоже, мой капитан, останемся в нем теперь навсегда.
— Не худшее место на земле… Сколько?
— Одиннадцать убитых, пятеро раненых, но они еще могут драться. Один — безнадежен. Ранение в живот.
— Кто?
— Капрал Жулавски.
— Жаль. Он — отличный легионер. Боеприпасы?
— По две обоймы на человека, с учетом тех, что мы забрали у убитых. Два диска к пулемету.
— Как думаешь, утром пойдут с флангов?
— Да, как тогда под Агадесом, мой капитан.
— В таком случае, ты знаешь что делать, Фриц.
— Слушаюсь, мой капитан.
Я подождал, пока Фриц отойдет подальше, нащупал в кармане кителя оставшиеся патроны к своему «Лебедю». Их совсем немного… Один переложил в нагрудный карман и застегнул пуговицу. Для себя. Утром будет последняя встреча с кочевниками».
Тут я поставил точку: в книге должен быть открытый конец, который читатель додумает сам. И только тогда почувствовал: кто-то дергает меня за рукав, причем дергает, похоже, уже давно: я так увлекся боем в марокканском бледе, что даже не увидел, как мои оловянные легионеры покинули свои места на книжных полках и обступили компьютер и молча следят за мной. Оказывается, они тоже были в том бою вместе с нами!
— Э алор, мон коммандан? Наши победят? — спросил меня молоденький легионер из сахарского мобильного отряда. Из-за своей бьющей через край юности он старательно басит.
— Разумеется! «Ко мне, Легион!» На выручку уже спешит конный отряд Второго кавалерийского. Все они умелые и смелые парни, эти бывшие русские казаки. Атакуют с ходу, зайдя в тыл к арабам на восходе солнца, когда те будут творить намаз… а солнце будет светить в лицо. Но эта информация, господа легионеры, секретная! Только для вас: читатель не должен ни о чем догадываться, иначе ему станет скучно…
«Ура! Да здравствует легион! Гип-гип ура!» — завопили оловянные солдатики и стали обниматься. А потом вдруг разом замолчали и снова уставились на меня:
— И все? Книжка закончилась? Вы больше не будете писать о нас?
— Ну, вы же никогда о себе много не рассказываете, — схитрил я.
— Не обижайтесь, мон коммандан. Весь этот год мы просто к вам присматривались, — сказал мне один из моих трех немцев, служащих в Индокитае, тот, который не расставался со своим горном — «кларьоном». — Хотите, я вам что-нибудь сыграю?
— Валяй, но только не очень громко — соседей разбудишь, сейчас же уже четыре утра! — ответил я и подставил ему ладонь. Он легко вспрыгнул на нее, подбоченился и поднес горн к губам…
Он тихо заиграл «Зарю»… Как же появились у меня эти верные друзья? Как и все самое важное в жизни — случайно. Однажды в парижском газетном киоске я увидел маленькую брошюрку, которые французы почему-то называют гордым именем «энциклопедия». Под пленкой лежал оловянный солдатик — книжечка была про него. Фигурка чем-то напоминала нашего товарища Сухова, «вечно» мотающегося по пустыне. Французский легионер, как и наш красноармеец, так же бодро шагал по пустыне, а его лихо сдвинутое на затылок кепи намекало на независимый «суховский» характер. Мне нравятся такие люди. К тому же вспомнились свои путешествия по Сахаре… Не знаю почему, наверное, в память о какой-то несбывшейся детской мечте, я купил эту книжечку. Так появился мой первый легионер: я принес его домой и поставил на полку. Прочитал журнальчик. Потом подумал, что солдатику будет одному тоскливо — даже не с кем словом перекинуться! Как и мне в Париже… И через пару недель принес ему товарища. По ночам, сквозь сон, мне чудилось, что они о чем-то шепчутся между собой. Позже я сообразил, что они беседуют о ком-то третьем. Так появился третий легионер. Где три, там и пять… Они появлялись в парижских киосках один раз в две недели. И быстро исчезали — парижане охотно раскупали оловянных иностранцев. Легионеров на книжной полке становилось все больше. И вдруг, тоже случайно, созрел замысел книжки о моих новых квартирантах…
Русский художник серии, тоже легионер, в сотнях километров от меня — в Провансе, придумывал и рисовал солдатиков. Потом китайский мастер в тысячах километров от Европы отливал их, раскрашивал и отправлял обратно в Париж. Потом я приносил их домой и придумывал каждому историю его жизни. Они делали их, а я вдыхал в них душу. Мы не знали друг друга, но были Творцами для этой оловянной гвардии.
Так в моем доме появился франтоватый легионер из сахарских «летучих отрядов»: в белом бурнусе, черных расшитых шароварах и сандалиях на босу ногу. Улыбчивый молодой лейтенант в полосатой накидке кашабии: ему так нравится быть легионером и служить в Сахаре! И грузный капрал в толстом бурнусе: из-за шкиперской бородки я прозвал его «боцманом». Веселый врун, но славный товарищ и хохмач итальянец Джузеппе — капрал из Четвертого пехотного. Он стоит, опершись на винтовку, как на камин в гостиной, а в уголке рта не папироска — цветок! Крадущийся в камуфляже «леопардовой» расцветки парашютист: ему не до нас! У него всегда уйма работы: «зачистки» в алжирских горах. И три немца, уцелевших после Дьенбьенфу: они всегда держатся вместе, но особняком от других — так им досталось в тот раз. И наш Семен Павлович из Первого кавалерийского. Он восседает на коне и сжимает древко вымпела — «фаньона». Но слово это он никак не выучит: в новочеркасской гимназии французскому обучался нехотя. Старший по званию в этой компании: подполковник из Первого пехотного из Сиди-Бель-Аббеса. Это единственный «настоящий» француз в этой толпе иностранцев. Он отвечает передо мной за ночную тишину и дневную дисциплину в подразделении. После отбоя он любит рассуждать со мной о том, как французы войну в Алжире выиграли, но их предали политики. Я с большим интересом слушаю его рассказы, как поколения его предков жили в Алжире, а потом годами мыкались «дома», потому что Франция домом им не была и не стала. А когда он вспоминает, как к нему относились соотечественники, когда он в 1962 году вернулся из Алжира, невольно думаю о наших военных в девяностые. Похоже, все империи создаются по-разному, но гибнут по одному сценарию.
