Эдик Штейнберг - Материалы биографии

ПАМЯТИ ЭДУАРДА ШТЕЙНБЕРГА

Время вслушивания прошлого, как огромная белая подушка белой больничной палаты, где я нахожусь после операции, возвращает мои воспоминания о встречах, беседах и молчаниях в общении с моим старшим другом, художником Эдиком Штейнбергом.

Сейчас, находясь в удалении и одновременно приближении пространства пережитого, Эдик занимает свое особое место человека-творца. Не красноречивого, а носителя той оголенной простоты, о которую всякая хитрость изобретательства кумиров разбивается на осколки татуировок мод.

Моя первая встреча с миром Эдика произошла в Иерусалиме в 1974 году. Я обменял свои работы на два графических листа из коллекции Михаила Гробмана, которые поражают неожиданной лиричностью тарусских впечатлений, особой текучестью линий, оригинальной топографией видения и свободой образных решений. Сейчас один из этих рисунков напоминает мне по аналогии автопортрет Велимира Хлебникова, где каждая линия течет к источнику избрания зреющего будущего.

Наш с Эдиком Иерусалим состоялся в Париже, в такой же белой палате – белое свидетельство последних минут друга и последнего пути в похоронной карете, едущей в церковь, вместе с Галей Маневич, женой художника.

В Париже я был на всех выставках Эдика на протяжении всего периода его жизни в этом городе. 1988 год. Первая выставка Эдика Штейнберга в галерее «Клод Бернар», через стекло витрины галереи – его работа. Белым окриком пейзаж, куски земли, над которыми литания особых форм. Отзывчивость этих форм – как первый дар видения парижанам. Впервые на этой выставке я увидел картины Эдика. Впечатление: словно на особом архаическом парашюте спущены супрематические камни в катакомбы праискусства. Характерная особенность живописи художника – жест самоудаления, высвобождения тотального пространства произведения в отдачу созерцающему. Ибо истинное большое искусство – это то, где автор забрасывает сети для взаимотворческого доверия с миром. Все созданные Эдиком геометрические гнезда живут верой, что ни одна надломленная трость в мире не оставлена без внимания бодрствующего неба.

С 1990 года мы часто встречались у нас дома, у Эдика, посещали интересные выставки, был обмен впечатлениями. Все увиденное Эдик сравнивал с опытом русской культуры. У него было свое высвобожденное пространство особой поверхности, являвшее возможности равенства иерархий: святости черного, развернутости времени, эпифании тарусских обитателей, ведущих беседу с философом Хайдеггером о складке мира. Эдик все время настаивал на важности языка, на котором художник творит, ибо он – свидетельство оригинала отпечатка души.

В повседневной жизни он был отзывчив, помогал и устраивал дела близким и далеким, сохраняя анонимность поступка. На вернисажах его выставок за одним огромным столом в дорогих ресторанах очень известные персоны сидели рядом с простыми близкими Эдика. Без помощи и инициативы Эдика моя первая выставка, посвященная Паулю Целану, не имела бы места. Слава Эдика состояла в любви к нему всех, кто его знал, за его страстный интерес и внимание к человеку.

Я вспомнил одну из многих историй, случившихся с Эдиком. Это было в начале первого года его пребывания в Париже. Он попросил меня сопроводить его в клинику для медицинской проверки, необходимой для получения вида на жительство во Франции. После рентгена к нам вышла молодая блондинка-врач и сказала, обращаясь к Эдику: «У вас много черных пятен в легких». Эдик, улыбаясь, ответил: «Хочешь, я тебя угощу черным кофе?» Я успел добавить, что это приглашение исходит от известного русского художника. Девушка сказала: «Охотно приняла бы предложение, но не могу отлучиться». На что Эдик, мягким касанием ладони, погладил ее белые вьющиеся волосы и откланялся. Выйдя на улицу, мы вошли в первое попавшееся кафе. К нам навстречу тут же подошел молодой, элегантный француз и предложил Эдику рюмку коньяка, хотя он его впервые видел. Они обнялись и заговорили о чем-то радостно-важном. До меня только доходили непонятные звуки зауми Эдика и умиленные глаза его нового французского друга. Выходя из кафе, Эдик сказал: «C’est la vie» – и пожалел, что блондинка не составила нам компанию.

И снова наплыв памяти последнего дня. Я ушел из палаты вместе с Галей по совету врачей, чтобы отдохнуть и перекусить. Казалось, что Эдик и на этот раз выкарабкается. Через час раздался звонок из больницы. Я сразу приехал, и мы с Галей остались одни в палате с покойным Эдиком. Было послеобеденное время, на улице горело яркое солнце, пробивающее тонкую полоску яркого света сквозь щель закрытого окна. Словно просунувшаяся внутрь свеча, она отбрасывала на тело покойника мельчайшие крупинки света, продолжая световую линию на противоположную стенку. Эта огненная полоска разливалась то внутрь, то наружу, разбрасывая крупинки звезд на белой стене и напоминая контур живописных композиций Эдика. Контур, спаивающий драматические пространства в единый организм. Белый витраж горящего света был свидетельством памяти этого мира о Художнике.

Эдик был веселый и лукавый человек. Очень хороший. Добрый и не унывающий. В те далекие нищие времена, когда нашим картинкам приоткрылась щель на Малой Грузинской и на пятачке разрешенности закипели страсти, Эдика это нисколько не занимало. Он так же весело попивал водочку и неожиданно для себя и окружающих вдруг оказывался в компании христианских поисков с Феликсом Световым или сюрреалистических построений Жени Шифферса. Выглядело это таинственно. Будто бы в его судьбе и умениях приютилась неведомая сила, ему неизвестная, а им очевидная, и они истово уговаривали его прозреть, заглянуть внутрь себя и смириться со своей редкостью и предназначением. Философские страсти кипели вокруг, а Эдик рисовал, каждое утро отправляясь на другой конец Москвы, в мастерскую. Ранние работы мне очень нравились. Вкусная неяркая живопись его холстов была трепетной от одаренности. Что-то продавалось, тихонечко и недорого, и по вечерам на Пушкинской, в его квартирке, весело бутыльничали самые разные художники. Он был рад всем, и все радовались ему. Незаметно, по крайней мере для меня, у Эдика начался «роман» с геометрическим искусством, с уже ровными по цвету, но такими же нежными поверхностями больших добротных холстов. Православие автора добавляло густоты «русскости». Коммунистические идеалы 20-х годов, сопровождавшие мастеров тех лет, изгаженные временем, сгинули в небытие. А легендарное искусство того времени – осталось! Эдик стал продолжателем геометрического искусства 20-х. Многим, многим холсты его принесли радость. И мир будто ждал его работ! Обрадовался! Заликовал! Подоспевший Сотбис добавил гущи в назревающие события постсоветских неожиданностей, и Эдик оказался в Париже, на контракте у великого Бернара. Жизнь поменялась. Выставки по всему миру, каталоги, монографии…

Со временем он отстроил дачу в любимой Тарусе, где прошло его детство. На лето приезжал домой, рыбачил на Оке. А зимовал за станком в Париже, сетуя на неслыханные налоги.

В последние годы я иногда гостил у Эдика в Тарусе. Это был по-прежнему теплый и гостеприимный дом…

А все-таки жалко мне тех вечеров на Пушкинской, со стопкой под огурец и селедочку.

«Как, вы не знаете Штейнберга?! Эдика Штейнберга?!» Известный галерейщик Клод Бернар был удивлен, что журналист, пишущий об искусстве, не знаком с художником, которого он ставил выше всех современных русских мастеров.

Сам галерейщик только что вернулся из Москвы, где обошел мастерские наших живописцев. Попав к Эдику, он, по его словам, пережил сильнейшее в его жизни потрясение. Поразила Бернара, который в прошлом выставлял Кандинского, Бэкона, Джакометти, Моранди, музыка, звучавшая в картинах Штейнберга. За ними стояли великие традиции русского авангарда.

Я, конечно, видел работы Штейнберга, но встречаться с ним не случалось. Он жил в Тарусе, а я – в основном в Париже, где работал собкором «Известий». Поскольку я собирался ехать в отпуск в Москву, Клод Бернар велел мне непременно навестить Эдика, познакомиться и, разумеется, посмотреть его полотна.