Разыскала меня Мусенька. После нашей встречи на Пасху она больше ни разу не появлялась в поле зрения и к группе энтузиастов-пионеров не присоединилась. Одни пацаны мне помогали. Так вот, заглянула она в ангар, подошла и сказала:
— Отец Николай просил зайти, — повернулась и пропала из виду. И это хорошо, а то в её присутствии я мигом теряю адекватность — слишком большой пласт памяти начинает ворошиться в голове.
Отец Николай принял меня у себя дома в обычной для юга Украины мазанке. Не стану долго рассказывать — получилось что-то вроде исповеди. Я вываливал всё, что помню и что по этому поводу думаю. Но не о себе, безгрешном, а о ближайшем будущем. Слушал святой отец внимательно и только изредка задавал вопросы. Такие, знаете ли, вопросы, которые помогают сосредоточиться, а не сбивают с толку. Как-то очень гладко лилась моя речь, и мысли не путались, перескакивая с пятого на десятое.
С другой стороны я и не намеревался ничего скрывать, потому что помощи от организации, которую представлял священник, ждал огромной, а вот опасений служители культа у меня не вызывали. Не представлял я, каким образом и в силу каких причин эти люди смогут помешать моим планам. Не помочь — это запросто. А вот испортить хоть что-то, это никак. Да и незачем им в подобном вопросе пакостить.
Словом, исповедовался я, но ни отпущения грехов ни благословения не получил, потому как безбожник. На этом и был отпущен с миром. С ним в душе и вернулся на аэродром, размышляя о том, что до встречи с отцом Николаем вообще никогда ни с кем из церковников ни разу не общался, во всяком случае, в том возрасте, о котором помню. А, гляди ж ты! Люди они, хоть и рядятся на работе в чудные одежды, в обычной жизни вполне адекватные. Это я о том, что меня неспешно и обстоятельно изучают, собирая важную для них информацию.
Скажем, о репрессиях, что начались в тридцать седьмом, я рассказал всё, что помнил. А это всего три слова: репрессии и номер года. Ещё самые громкие имена расстрелянных перечислил, но сознался — забыл уже, в каком году кого из них, и за что конкретно. Блюхера вроде как в тридцать восьмом за Хасан.
Про начальный период войны упомянул, про Дунайский десант, про оборону Одессы и её совершенно бессмысленную (по моему мнению) сдачу. Про длинные колонны советских военнослужащих, бредущих под конвоем фрицев, про танковые клинья, про окружение Ленинграда — у меня был длинный счёт претензий к товарищу Сталину. Понимаю, что это он не со зла, а по недомыслию, но зачем же было стрелять тех, кто имел несколько иное мнение?
Вот эту затаённую боль, эту обиду на негодное руководство, я и выплеснул на отца Николая. Кажется, его крепко торкнуло. Уж не знаю, показалось ли это мне но, кажется, слезинка в уголке глаза у него блеснула.
* * *
Двенадцатый год моей жизни — тридцать пятый от Рождества Христова прошел относительно спокойно. Уже в декабре доставили французские двигатели — я мог начинать реплицировать оплаканную мной в прошлом модель самолёта САМ-13. Признаюсь честно — шансов на то, чтобы превзойти в деле её создания прошлого конструктора — Москалёва — у меня было очень много. Всё дело в крыле — моё тонкое, прочное и упругое детище, собранное вручную по технологии с применением композитных материалов, это просто шедевр по нынешним временам. Тут тебе и лобовое сопротивление чуть не вдвое меньше, нежели у современных конструкций, пусть даже и дюралевых. И большое удлинение, и высокая удельная нагрузка. Даже сам Поликарпов на со вздохом сожаления поминаемом И-185 до этих значений не дотянул… немного.
В общем, вычертил я самолёт, поскольку компоновку этой оригинальной конструкции помню прекрасно. В нём два мотора. Один установлен перед пилотской кабиной, второй позади. И два пропеллера: на носу и позади фюзеляжа. А хвост вывешен на таких же продольных балках, как и у нашего мотопланера или у фашистской «Рамы». И сел за расчёты, уточняя размеры частей и способы их соединения.
В оригинале, в модели, разработанной первоначальным конструктором машины Москалёвым, меня смущала короткая кабина, куда никак не входила ни рация, ни более-менее приличное оборудование. Да и для топлива места оставалось маловато в промежутке между двигателями. В крыльевые же баки его тоже входило мало — повторюсь, они у меня примерно вдвое тоньше и чуточку уже.
А ещё куда-то в нижнюю часть фюзеляжа следовало поместить «ногу» убирающегося шасси. Прятать колёса в крыльях совершенно не хотелось, потому что плоскости у меня для этого чересчур тонкие. Поэтому даже бензобаки в них помещаются весьма скромного объёма. Повторяюсь? Так это я нарочно, чтобы лучше запомнили главную мысль — про тонкие крылья.
Начался мучительный процесс выбора компромиссов. В первую очередь пришлось пожертвовать частью удлинения крыла, но не за счёт его укорочения а, увеличив ширину. «Благодаря» этому первыми «полетели» тяги управления элеронами, которые пришлось заново переизобретать. И так шаг за шагом, узел за узлом, я «вылепливал» самолётик заново, после каждой прорисовки проводя целый комплекс расчётов. Это без компьютера — на одной логарифмической линейке.
Чтобы не погрязнуть в технических деталях, сразу пожалуюсь на жизнь. Дело в том, что построить этажерки времён Первой Мировой вроде Ньюпора или Вуазена — это сравнительно несложно. Совсем другой коленкор создать боевую машину, пригодную к использованию в тысяча девятьсот сорок первом году. Тут требуется уйма вещей, специально изготавливаемых на десятках заводов. Если бы не наш комсомольский вожак, горячо взявшийся за дело снабжения «пионерского проекта», ничего бы у меня не вышло. Про такое говорят «загорелся» идеей. Тем более что сам он пилот-инструктор, то есть авиация для него — это серьёзно. Однако, на мой взгляд, он не столько вспыхнул энтузиазмом, сколько почуял перспективность идеи и принялся деловито «разрабатывать жилу». Задатки организатора в нём были большие, и ещё он умел убеждать. Этот парень легко устанавливал контакты с комсомольцами заводов ближайших городов — Одессы и Николаева. Наносил визиты и в Киев и в Харьков. Да где он только не побывал! И каждый раз удачно. Ведь в самолёте требуется куча самых разных штукенций, которых не видно непосвящённому взгляду, скользящему по гладкой обшивке и отмечающему изящество внешних форм крылатой машины.
Я со своей стороны старался не разочаровывать его и уже на первом варианте машины показал очень приличную для тридцать шестого года скорость. Нет, километров тридцать в час «придержал», чтобы время от времени радовать товарищей всё новыми, ещё более высокими достижениями. Потому что мне нужно было летать и совершенствовать аппарат. И еще объяснил, что никакого высшего пилотажа рекордный самолёт не может выдержать, потому что он для этого чересчур лёгок — не заложено в нём никакого запаса прочности. Сам же крутил бочки и петли над седой равниной моря, удалившись, как следует, от берега. Порождение моего замысла оказалось вполне приличным истребителем. Не вооруженным пока, но в продольных балках были оставлены достаточно просторные пазухи, и места крепления я приготовил для орудий весьма серьёзных.
