Мастерская Чиро на Вест-Лейк-стрит постепенно стала местом, где собирались шахтеры. После смены они заглядывали поболтать, перекинуться партией в карты. Чиро угощал их сэндвичами с томатами и моцареллой – сыр он делал самолично, словно вернувшись во времена монастырского детства. Энца дважды в неделю пекла свежий хлеб и следила, чтобы Чиро приглашал друзей в эти дни – угостить свежей выпечкой.
Обеды они готовили поочередно. Днем Чиро стучал Энце в окошко, и они позволяли себе полчаса посидеть на заднем дворе под раскидистым деревом, глядя, как сын играет на расстеленном рядом одеяле.
В один теплый августовский день Энца приготовила любимое блюдо Чиро, яйца-пашот в соусе из свежих томатов, с салатом из одуванчиков. Держа под мышкой стопку свежей почты, она вынесла поднос во двор.
– Эй, Антонио, лови! – Чиро бросил мяч. Антонио поймал на лету. – Большие руки у парня, – заметил Чиро.
– Как и у отца.
– Он очень быстрый.
– Каждый отец думает, что его сын станет великим спортсменом.
– Но такой сын, как Антонио, вовсе не у каждого отца.
Энца передала мужу поднос, и Чиро позвал сына обедать.
Она намазала для Антонио булочку маслом, села на скамейку и начала проглядывать почту:
– Одни счета.
– Энца, не забудь про обед.
Она перебрала конверты.
– Обязательно. Ох, письмо от Лауры.
Энца вынула из волос шпильку, вскрыла конверт.
2 августа 1921 года
Дорогая Энца,
С тяжелым сердцем пишу я тебе о смерти синьора Энрико Карузо. Думая о нем, я всегда сразу вспоминаю тебя. Помнишь, как мы готовили ньокки? А тот случай, когда ты подколола ему подол для подшивки, а он спрыгнул с примерочного табурета, булавки вонзились в голени, и он скакал вокруг, как ребенок? Ты обычно оставляла в его гримерке чашку с лимонной и апельсиновой кожурой, чтобы впитался сигарный дым. Помнишь, как он звал тебя Uno, а меня Due?[86] Он говорил: «Вы двое всегда вместе, как один и два». Каким подарком он был для каждой из нас! Мне будет его ужасно не хватать, но я запомню его в тот вечер, когда давали бенефис в пользу солдат Мировой войны. Он стоял на сцене, раскрыв объятия, и впитывал любовь пяти тысяч своих поклонников, будто принимая букет роз.
Мое сердце болит за тебя так, словно он был членом твоей семьи… Прекрасный человек, великий певец и огромная гордость народа Италии.
ЛаураP. S. Синьор умер на родине, как и хотел.Энца заплакала. Чиро вынул из ее пальцев листок, прочитал и привлек к себе жену:
– Мне так жаль.
Смерь Энрико Карузо стала концом эпохи, которая полностью изменила всю жизнь Энцы. Опера подарила ей замечательных друзей и превратила из бедной швеи-иммигрантки в мастерицу-американку.
Антонио играл у ног Энцы, а она вспоминала великого певца – всякие мелочи, какие только всплывали в памяти. Как он курил сигару – дым вылетал аккуратными колечками, будто отдельные ноты. Его мощные икры и маленькие ступни, и как она пыталась зрительно удлинить его тело, чтобы он казался стройнее. Она вспоминала тот вечер, когда Карузо вложил золотую монету ей в ладонь, – вечер, когда она видела его в последний раз.
Впервые после переезда в Миннесоту Энца затосковала по Нью-Йорку. Конечно, было большим удовольствием работать с Лаурой в опере, общаться с другими девушками, с художниками и декораторами, с музыкантами и певцами. Но теперь у нее была семья, свой дом и новые друзья, толком даже не представлявшие, чем жила она до замужества.
Энца оплакивала не только Энрико Карузо, но и его Италию. Они столько беседовали на родном языке о тонкостях кухни: как вырастить красные апельсины, как измельчать свежий базилик, ни за что не пользуясь при этом ножом, чтобы выпустить весь аромат до последней капли, и о том, как Джакомина, пока паста кипела в горшке, пела «Panis Angelicus»[87] от первого до последнего куплета, а затем сливала воду, и паста получалась «аль денте», ровно такая, как надо, perfetto[88].
Голос Карузо – это потеря для всего мира и, конечно же, для Энцы, хотя в первую очередь она вспоминала не о его певческом таланте. Она думала о нем самом. Карузо знал, как жить. Из каждого часа своей жизни он извлекал радость до последней капли. Он изучал людей, но не для того, чтобы судить их, а для того, чтобы выявлять их уникальные черты, находить лучшее, – чтобы возвращать им это лучшее, перевоплощаясь на сцене.
Энца не могла поверить, что Карузо мертв, потому что он был сама жизнь. Он был – дыхание и мощь, звук и чувство. Смех его звучал так громко, что долетал до самого Бога.
Паппина держала на руках свое новое дитя. Это был ее четвертый ребенок, но впервые конверт был розовым. Анжеле Латини было всего две недели от роду, когда Паппина принесла ее в Чисхолмскую мастерскую, чтобы представить семейству Ладзари.
Когда Антонио вбежал в мастерскую, Чиро и Энца ворковали с младенцем.
– Смотри, у тебя новая названная кузина, – сказала Энца. – Малютка Анжела.
– Девочка? – фыркнул Антонио. – Что мы будем делать с девчонкой?
Антонио исполнилось семь, он был долговязым, с густыми темными волосами.
Чиро считал, что сын очень похож на его брата Эдуардо. Со стороны Энцы рослых не было, а мальчик явно вырастет великаном.
– Когда-нибудь ты это узнаешь, сынок, – усмехнулся Чиро.
В лавку вошла Дженни Мадич, ведя за собой дочку, Бетси. Девочка ходила в школу вместе с Антонио и с первых дней стала его подружкой. Бетси тоже была очень высокой для своего возраста. Через плечо у нее были перекинуты связанные шнурками белые кожаные ботинки с роликами. Ее черные волосы, голубые глаза и маленький вздернутый нос вызывали широкую улыбку у каждого встречного.
– Антонио, пошли кататься?
– Можно, мама? – Сын посмотрел на Энцу.
– Да, но только по тротуару, не выезжайте на улицу.
Бетси с Антонио помчались вверх по лестнице.
Дженни Мадич было около сорока. Высокая, гибкая, с голубыми глазами и волосами цвета воронова крыла, сербская красавица, она была матерью трех дочерей – одна краше другой. Ее повитица славилась на весь хребет Месаби. Когда Дженни пекла очередную партию, то всегда приносила один пирог в лавку. Сегодня она пришла с двумя.
– Туфли уже привезли? – спросила Дженни.
– Да, – ответила Энца. – Просто заглядение.
Вытащив из-под прилавка коробку, она вручила ее Дженни. Та открыла крышку и достала несколько пар патентованных кожаных туфель в стиле Мэри Джейн[89]. Пара, предназначавшаяся для ее старшей дочери, которой исполнилось шестнадцать, была на невысоком тонком каблучке. Остальные – классические, с устойчивым наборным каблуком.
