– Мы Второй корпус и впрямь от столицы двигали, – не согласился военный министр. – Не мог Пламмет заранее знать, какие мы войска направим! А если б рассуждал за нас, наверняка решил бы, что мы и Четвёртый корпус из Менска выведем. Как я и предлагал в самом начале. Не мог толковый генерал – а Пламмет всё же толков – на южной границе вообще ничего не оставить. Он, приготовивший нам тёплую встречу в глубине страны подле Анксальта! Вот представь, Никола, перешли б мы вопреки Манифесту Млаву, что Пламмет стал бы делать?
Тауберт молча кивнул. Сейчас от него больше ничего и не требовалось, только молча кивать. Подозрения Орлова довершат остальное.
– Весть могла и от гвардионцев уйти. Слухами Анассеополь полнится, и долго ль было срочной почтой до Ревельского телеграфа достигнуть?
– Могла, могла… – рассеянно отозвался Сергий Григорьевич, невольно задумавшись о своём. Не перебор возможных прорех ему был нужен, а лишнее подтверждение, что искать-таки надо. Хотя больше всего на свете Орлуша желал бы услышать «ну что ты, какие такие шпионы, о письмах лучше своих подумай!».
Коляска военного министра миновала его особняк, поехала дальше. Снег сеял и сеял над Анассеополем, время саней близилось, но ещё не наступило. Экипаж Орлова катил и катил, мимо Аресова поля, мимо Ближних садов, мимо зловещего Замкового дворца и казарм лейб-гвардии казачьего полка…
– Домой тебя отвезу, Никола.
– Благодарю, – отозвался шеф жандармов, только сейчас сообразив, что сам Орлуша домой явно не собирается.
Глава 17
Ливония
19–21 ноября 1849 года
– Как дела-то, герой однорукий? – Его высокопревосходительство генерал от кавалерии князь Александр Афанасьевич Булашевич придержал коня рядом с Богуновым. – Как рука?
– Проходит, уже почти совсем прошла, ваше высокопре… – начал было врать новоиспечённый адъютант, однако Булашевич лишь хитро прищурился да покачал головой.
– Аль забыл, что я уж больше сорока лет как в строю? Что мальчишкой безусым начинал, пятнадцати не сравнялось? Знаю все ваши хитрости и вижу насквозь. Лучше стало, но дёргает порой так, что ты, друг любезный, в седле подпрыгиваешь, хотя и наездник отменный. Ну, скажи, дёргает ведь?
– Дёргает, – вздохнув, сознался софьедарец, изгоняя из головы последние следы несвоевременных мыслей об оставшейся в Анассеополе великой княжне. – Но из седла не выпаду, ваше…
– Сколько раз тебе говорено?! Александром Афанасьевичем моё высокопревосходительство звать.
– Виноват. – Богунов сделал попытку улыбнуться.
– А раз виноват, то держи ответ – что это у нас впереди?
Штаб-ротмистра не пришлось просить дважды.
– Млава, Александр Афанасьевич. А за ней – тот самый фольварк Аттельбейн.
– Здесь, значит, подполковник Сажнев и стоял? – Булашевич натянул поводья – новый командующий, несмотря на солидный возраст, в седле держался лихо. Истинный генерал от кавалерии, не от чего иного!
– Так точно, – подтвердил другой адъютант, Иван Ульссон из суомских свеев, высокий и светловолосый, с характерно вытянутым костистым лицом.
– Ты погоди, – остановил его Булашевич. – Пусть Никита скажет.
– А что ж мне говорить? – повёл здоровой рукою софьедарец. – Сам я с ними не был. Дрались, говорят, геройски, если б не они – разгромили б в ту ночь не две дивизии, а весь корпус.
– А они стояли! – понёсся на любимом коньке Булашевич. – В точности как Александра свет-Васильевича чудо-богатыри, как сыны их, на поле Калужинском оборону державшие…
Никита Степанович отвернулся и невольно поморщился. Генерал был всем хорош – не придира и не аккуратист, никаких тебе «подать вперёд корпус между четвёртой и пятой пуговицами». Но вот «чудо-богатыри» и «его сиятельство князь Александр Васильевич», поминаемые при каждом удобном и неудобном случае, за время дороги успели в зубах навязнуть. Гусар украдкой вздохнул. Было и стыдно, и неловко. Стыдно – потому что те солдаты и впрямь были богатырями. Не возразишь, действительно герои! Такое творили, что завидки берут аж до сих пор.
Но сколько ж про них можно-то? Это во Вторую Буонапартову над пруссаками смеялись – проспали свою свободу да шасть в Хотчину, чаи гонять, ожидаючи, покуда мы двунадесяти языкам бока не намнём, – а ныне пруссак совсем иным стал. Тот же фон Пламмет не хуже иных удальцов французского императора. Эвон чего удумал: первым ударить, через реку, когда не ждали, – и ведь преуспел бы, кабы не югорцы. А другие чудо-богатыри… – тут Богунов невольно поёжился, ибо мысли лезли какие-то совсем уж невместные, не иначе как от больной руки, – побежали. Не все насмерть стояли. А кто стоял, тех перебили. Где Олонецкий полк, где Суждальский? Где муромские егеря? Где артиллерия Карпина? Как корова языком слизнула. И под Заячьими Ушами… на волоске всё висело. И потери немалые.
Нет, не закидать фон Пламмета шапками, не закидать.
– …как Александра Васильевича чудо-богатыри, – возвысил голос Булашевич. Никита Степанович вздрогнул – задумавшись, пропустил целую тираду его высокопревосходительства, очнувшись только на очередных «богатырях». Генерал, впрочем, не заметил.
У реки кортеж Булашевича встретил пионерный взвод: на месте взорванного моста наводили новый. Взялись за дело основательно – соорудили треногу, с неё бухала здоровенная баба, загоняя сваи в речное дно.
– Кессоны ладят, – заметил Ульссон. – Новые опоры возводить будут. Надо же… не ждал.
– Чего ж не ждал, Иван? – тотчас отозвался Булашевич.
– Мост, согласно порубежному размежеванию, ещё василевсом Денисом Кронидовичем подписанному, отнесён ко владению ливонскому, – тотчас, словно на экзамене, ответил адъютант. – Уложение одна тысяча семьсот…
Богунов невольно позавидовал. Нет, он не был профаном в истории государства Российского, но куда сильнее последних веков его манили времена древние. Времена, когда его прямые предки собственными мечами – а потом саблями – раздвигали володимерские пределы, насмерть бились с князьями-переметчиками и ордынцами, ходили против тех же ливонцев и угнездившихся по русским окраинам разбойников с лиходеями всех мастей и вер. Да что говорить о нём, «молодом графе Богунове», как прозывали Никиту имевшие удовольствие знать «старика Богунова»! Двоюродный дед Абериан Акимович нынешние времена и нравы тоже не жаловал. Всё ещё бравый вояка, Абериан терпеть не мог ни своего имени, ни своего титула, вечно обрывая гостей и слуг раздражённой сентенцией:
