почти не писали.
Полковой комитет принял решение отправить делегацию в Россию. Пусть съездят, всё своими глазами посмотрят, ушами — услышат, а затем вернутся и всю истинную правду нам расскажут.
— В Петербурге сообщите о нас. Всё как есть и подробно. Пусть домой вывозят.
Так было сформулировано задание делегации.
Выбранные от полка на поезд сели, ручками остающимся помахали и больше их никто не видел. Как в воду канули.
Кстати, полковым комитетом мне было предложено войти в состав делегации, что в Россию отправлялась. Комитет — пока власть неофициальная, но я-то знал, чем через несколько месяцев дело повернётся. Вслед за одной революцией последует другая, Временное правительство будет низложено и к власти придут большевики.
Всё поменяется и начнётся новая жизнь.
Ещё и Никифор Федорович в ту же дуду дул.
— Что там, в Петербурге, солдатики плохо насмотрят, куда их пустят… Тем более, Лохвицкий своё согласие на отправку делегации дал. С большим скрипом, но согласился.
Я уже собираться начал, старшему фельдшеру дела передавал. Тут и заболел. И до меня испанка добралась.
Во Франции болели. В бригаде — тоже. Вот и я не уберегся.
Хоть я и максимально старался сокращать контакты с окружающими, но у меня лазарет полон больных был. От кого-то и подхватил эту заразу.
Весь день как варёный ходил, к вечеру мышцы у меня заломило, на свет стало смотреть больно, температура поднялась.
Мля…
Десяток-другой шагов пройду — стою и отдыхаю. Силы из меня как насосом выкачали.
Рязанцева, что чай ко мне пришёл попить, я за порог выставил.
— Никифор Федорович, я, похоже, приболел. Лучше со мной сейчас рядом не находиться.
Интендант повздыхал, у двери потоптался, но внял моему совету.
— Выздоравливайте, Иван Иванович. Последний доктор в полку Вы сейчас…
Да, последний. Что-то не спешило руководство бригады медицинскую службу полка пополнять. Не до нас им, похоже, было.
Так, ещё и кашель у меня начался, сердце бешено забилось…
Похоже, не еду я в Петербург…
Какое там, похоже. Точно — не еду…
Ночью спал-не спал. Мление, как моя бабушка говорила, у меня было. Казалось, что домой я вернулся, рассказываю, что со мной произошло, а все только руками разводят, головами качают. Вот, чудеса какие…
То, снова я в Карпатах. Сортирую раненых, перевязываю, оперирую…
Утром очнулся — вся нижняя рубашка сырая, подушку — хоть выжимай.
Еле-еле на ноги встал, воды напился.
Посидел, в окно попялился.
Тихо ещё, лагерь спит, птички поют. Не одному мне не спится.
Дымком потянуло. Это, наверное, Харлашка свою полевую кухню раскочегарил.
Посидел, посидел и снова я прилёг.
Плохо мне, буду болеть, и пусть весь мир подождёт.
Три дня мне, то лучше, то хуже было. Затем — отпускать начало. Скорее всего, не испанка у меня была, или — испанка, но переболел я ею не типично. Мой организм не такой, как у окружающих. Если точнее — его защитные силы. Не первый раз я уже замечаю, что болею тут я не как все.
Пока болел — не курил даже, а тут вышел из барака, пару затяжек сделал — в сторону меня повело, голова чуток закружилась.
Может, бросить?
Нет, на войне без курева — совсем плохо. Ещё в японскую, даже те солдаты, что до армии дома в деревне и не куривали, на позиции начинали смолить по-черному.
— Уехала делегация? — такой мой первый вопрос после болезни Рязанцеву был.
— Уехала, Иван Иванович. Три дня как…
Вот, не заболел бы я, вся моя жизнь иначе повернулась. Своими глазами бы октябрьские события увидел, если, конечно, как дезертир не арестован был. Сейчас дальше во Франции я остаюсь…
— Вам бы полежать ещё, Иван Иванович, — жалеет меня Рязанцев. Лица на Вас нет.
— Не лежится, Никифор Федорович. Вроде, стало получше.
Бригадный интендант не одобрял мои действия.
— Что в лагере? — задал я ему вопрос.
— Бузят. Совсем никакой дисциплины не стало. Воевать не хотят, только о доме и твердят.
Не стал я его спрашивать о том, а самому-то ему воевать хочется?
Выглядел Рязанцев расстроенным, даже при разговоре со мной время от времени нырял в какие-то свои невесёлые мысли.
— У Вас-то всё хорошо, Никифор Федорович?
— Какой там…
— Что случилось?
— Воруют…
— Поясните, не совсем понял.
— Со складов всё тащат…
— Нет охраны при них?
— Имеется… Те, кто охраняют, похоже, они и балуют… Хром, амуниция, сапожные гвозди — и те пропадают…
Вот они, революционные события. Впрочем, прямой зависимости тут нет. Раньше тоже мне Рязанцев жаловался, что кто-то в его хозяйстве пошаливает.
— На некоторых даже офицеров я грешу. Как их любимчики на посту, так и жди недостачи, а потом пейзане из соседних деревенек в наших солдатских сапогах разгуливают. Продают некоторые на сторону всё, что можно, денежку зарабатывают…
Так, так, так… Похоже, Никифор Федорович тут уже целое расследование провёл, но на этот процесс повлиять у него руки коротки.
— Ладно, пустое. Не берите в голову, Иван Иванович. Выздоравливайте до конца скорее.
Рязанцев ушел, а я выздоравливать остался.
Май, солнышко, мы в тылу на отдыхе, а всё как-то не весело.
Глава 20 Слух о делении земли
Нет, не военный я человек…
Вторая кампания уже у меня, а я все никак не привыкну. Иногда в чинах и званиях путаюсь… Пусть и орденов полна грудь. Тут ещё и от французов один достался.
Может, контузия сказывается? Или, избирательная тупость у меня имеется по этому поводу?
При Николае Александровиче, вроде, немного уяснил для себя — кто есть кто. Тут, как императора не стало — опять сумбур.
Так. Ладно. Всё по очереди.
В Петербурге — Временное правительство. До него далеко. Мы же — во Франции.
Тут теперь вроде как за главного для нас Представитель Временного правительства при Французской Главной Квартире.
Так? Не так? Совсем не так? Или — правильно?
Лохвицкий и офицеры Представителя Временного правительства признают, а солдатские комитеты — не очень.
Я — военный чиновник. Не офицер.
Значит, для меня начальство — Тыловое Управление.
Так? Не так? Вроде, получается, так.
В Тыловом Управлении, что в Париже, для меня родным должен быть его Санитарный отдел, который сейчас возглавляет врач Рубакин.
Во! Врач.
Однако, для Рязанцева главный — капитан Копылов. Он возглавляет Интендантский отдел Тылового Управления.
Копылов — офицер. Рязанцев — офицер. Я — врач, не офицер… Классный чин.
Все мы в Тыловом Управлении, а разные.
Что-то я совсем запутался…
Начальник для меня, классного чина, Комиссар Временного правительства? Нет? Да?
Мля…
Ладно. Проехали…
Делом надо заниматься. Больных вон опять полный коридор.
Что меня сегодня с утра на такую дурь потянуло? Скоро опять всё поменяется…
Солдаты в лагере опять бузят.
Матрос их с ума свёл.
Скорее всего, он — такой же матрос, как и я. Переоделся просто.
Проник он на территорию нашего лагеря, сейчас — это проще простого.
Новость сообщил, что землю в России делят.
Делят! Землю! Без нас! Мы — тут, а там!!!
Нижние чины полка — через одного крестьяне. Нет, скорее всего, их не меньше чем две трети. Для них земля — главное. Они тут непонятно за каким хреном воюют, а там землю делят. Без них.
Даже, если и им что-то достанется, то втюхают их бабам самую завалящую. Никуда не годную. Не кормилицу, а горькие слёзки.
Какая уж тут война. Надо манатки собирать и скорее в родную деревню двигать. Причем, с винтовкой. Она сильно поможет в восстановлении справедливости.
Матрос зажженную спичку в бидон с керосином бросил и исчез. Только что был, и нет его. Растворился. Развеялся.
Лагерь же гудит, народ к бараку, где солдатский комитет заседает, толпами прёт.
— Кровь тут только зря льем!
— Слышали, землю делят!!!
— Делят, делят. Не опоздать бы!
— Домой отправляй!!!
Комитет про землю был совершенно не в курсе. Нет де у нас таких сведений. Посовещались. Постановили — в Париж делегацию послать. Пусть разузнают и ясность внесут.
Мода какая-то сейчас на делегации пошла…
Одна уже в Петербург уехала и от неё ни слуху, ни духу. Обещали телеграфировать, как прибудут… Правда, добираться им вкруголя, а не напрямую.
В Париже некоторые солдаты уже были. Целая рота на параде. Удивили там парижан выправкой и статью.
— Не заплутаете. Спросите, куда вам надо.
Куда? Кого? Как?
Ситуация… Язык Дюма и Гюго нижним чинам мало знаком.
— Доктор пусть
