Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

Елену и Игоря игумен устроил в близко расположенных кельях. Очень они устали, чисто физически, что было заметно. Потому Шульгин не стал приглашать Ростокина на дальнейшую беседу, хотя и хотелось.

Пусть отдыхают.

Дальше пошли вдвоем. Он и игумен. Оружие Сашка оставил внизу, кроме револьвера, на который отец Флор покосился, но ничего не сказал. Время-то бранное.

Смысла в наличии на поясе семизарядной тяжелой железки не было никакого, кроме психологического. От некоторого количества противников Шульгин отбился бы руками и подручными предметами, в случае подавляющего перевеса – револьвер не лучше детского пугача.

Другое дело – человек любой практически эпохи, от неолита до Новейших времен (за исключением советской власти), считал меч на поясе или шпагу, нож за голенищем, кремневое ружье, пистолет в кобуре, в кармане, вообще всякое оружие – непременным атрибутом свободного! Только рабы не имели на него права.

Не каждый поймет, в чем дело, но Шульгина и его друзей напрочь отвратило от советской власти еще и то, что на их глазах у отцов-фронтовиков отнимали (под угрозой тюрьмы) даже наградные, с серебряными табличками от командармов и комфронтов «ТТ», «парабеллумы» и «вальтеры». У дедов – «маузеры» и «наганы» с орденами Красного Знамени на рукоятках. Началась такая кампания года с пятьдесят третьего, кажется. Сталин умер, новые начальники пришли, паранойя стала раскручиваться по очередной спирали.

Власть, которая боится старого револьвера в трясущихся руках старика, жизнь на ее утверждение потратившего, не заслуживает даже презрения.

Апартаменты игумена находились этажом выше, причем так расположенные, что туда не каждый из постоянных обитателей монастыря нашел бы дорогу. По винтовой лестнице через башню, потом по внешней галерее, и вдруг налево узким коридорчиком. Совсем неприметным. В его конце – дверь, которую взломать невозможно по причине не только толщины и прочности, а расположения. Ни тараном, ни просто руками, пусть и снабженными кое-каким инструментом. Такой тамбур, как раз на ширину полотнища, да еще и открывающегося «поперек хода».

Кельей три большие комнаты, выстроенные анфиладой, с несколькими смежными помещениями поменьше назвать можно было лишь с серьезной натяжкой.

Отец Флор, игумен, внимательно выслушал сообщение тмутараканского воеводы. Начальник монастыря был воплощен вполне убедительно. Поскольку имелся у него прототип, глубоко запавший в память и эмоциональную сферу Ростокина. Да и сама обитель тоже. Слегка подкорректированная копия Кирилло-Белозерского, как он выглядел в середине ХХI века, с элементами конкретной Ниловой пустыни (того же времени) и Соловков. Одним словом, тех мест, которые произвели на Игоря наибольшее впечатление.

Образование монах имел неплохое, по свету побродил, включая Святую землю. Причем пешком или на лошадях, если считать, что авиации и автобусов ему не подвернулось по причине принадлежности к Средневековью.

– Ополченцы продолжают подходить. Случится – обороняться сможем до полного ледостава. Дальше – не знаю.

– Да знать-то, владыко, и нечего. Никто сюда больше не придет. Историю знаете? Византийскую, римскую, остальную, само собой?

– Что-то я тебя, воевода, не совсем понимаю. И сам ты мне кажешься странным…

– Чем же вдруг? – оживился Шульгин. – Объясни, отче. Я бы и сам мог тебе объяснить, но хочется твое мнение послушать.

– Скажу, – игумен провел ладонью по бороде, – видится мне, что не православный ты. Католик, наверное. Или, хуже того, жидовствующий…[87]

– Упаси бог, отче. Разочарую тебя, но никаких ересей не исповедую. Другое дело, стоиков римских почитаю, Аврелия в особенности, а из греков Платона и Сократа. Только тебе сейчас надо такие тонкости выяснять? Я ж не в семинарию поступать намерился. Обитель твою отстоять от врага, и только. Потом дальше побреду по миру, искать, где еще пригодиться…

А сомневаешься – простри ты на меня руци свои, с крестом наперсным – изыди, мол, так и изыду. Сяду на коня – и дальше. Водой святою на дорожку умоюсь. Уловил мысль, отче?

– Уловил, уловил, ты не трудись особенно. Не о том моя речь… В Тмутаракани я не был, обычаи там у вас, наверное, свои. С одной стороны греки из Кафы, с другой – Дикое поле. До исконно русских земель далеко. Но манеры твои больше схожи с латинскими, будто и впрямь ты себя странствующим рыцарем воображаешь, а не воином на княжеской службе.

– Так и есть, отче, так и есть, – с живостью согласился Шульгин. – «С «лейкой»[88] и блокнотом, а где и с пулеметом по полям сражений мы прошли…» Скоро сорок лет живу на свете и воюю за правое дело, где придется или где Бог укажет, что, впрочем, одно и то же. Или не так?

– Сейчас послушник обед нам принесет, и продолжим мы нашу полезную беседу…

– С удовольствием, отче. Только укажи мне, пожалуйста, место, где я, устава не нарушая, мог бы богомерзкой привычке придаться, табачку покурить то есть. Настолько привык, что не могу без того, мозги перестают работать.

– Грех, конечно, только не мое это дело. Вон, на галерею выйди, подыми, если иначе не можешь…

Игорь продолжал свой рискованный эксперимент. Как уже говорилось, прототипом Елены была питерская студентка, покорившая его сердце пятнадцать лет назад по прямой временной шкале ХХI века в этих же местах, на турбазе по ту сторону плеса. Она, безусловно, была самой красивой и яркой девчонкой в том заезде, что сразу же ее испортило. Чересчур много внимания со стороны обладающих массой достоинств парней и мужчин. На их фоне Ростокин ничем не выделялся да вдобавок отличался совсем неуместной застенчивостью и деликатностью. А для двадцатилетней девушки это скорее недостаток, чем достоинство.

Короче, тогда свою партию он проиграл. Пока Елена не осознала своей здесь позиции, кое-что у него получалось. Во время заполуночных песен у костра с легкими возлияниями и танцами ему удалось и грудь ее осторожно погладить, и к щечке губами пару раз прикоснуться, пьянея от запахов и надежд на продолжение. Но в тот раз он отступил перед достаточно условным сопротивлением, забыв, что суворовский завет – «быстрота и натиск» относится не только к военным делам.

Был бы он уже тогда отважным военным корреспондентом или космическим журналистом с именем – все получилось бы совсем иначе, и жизнь, безусловно, сложилась как-то иначе.

Уже следующим днем нашелся человек, который не забивал себе голову возвышенными мыслями. Правда, к концу срока Лена разочаровалась в нем и даже впала в депрессию, догадавшись, что две недели потеряны зря. Не так себя повела, не на ту лошадь поставила. Ошибка, если не хуже, вряд ли поправима.