Жива или сгорела? Скольких ты еще убил, кроме тех, о ком написал? Ты ведь не обо всех написал?
Он уже спокоен.
– В убийстве нет ничего сакрального. Ты просто вынужден сделать выбор, и этот выбор, как правило, очевиден. Никогда нет времени … Вот заколол я штыком немца в окопе, помню его лицо. Так, может, если бы я узнал в подробностях и ощущениях, как он любит свою Гретхен, как его дочка тянет к нему свои ручки, как пахнут розы в саду у его матушки, и яблочный пирог … Может, если бы у меня была тысяча лет, чтобы тщательно все взвесить и оценить … тогда я, как честный человек, – а я честный человек, – может, и сказал бы: беден я, беден, лучше мне погасить свет у себя, а у него пусть солнце встает. И подставил бы свой живот под его штык … Если бы у меня была тысяча лет … Но не было ни секунды.
– Думаешь, это тебя оправдывает?
– Я не оправдываюсь.
– Никуда я с тобой не поеду!
– Это я с тобой не поеду.
Она вскакивает.
– Как это?
Он достает из кармана два паспорта.
– По советскому доедешь до Одессы – Марина Александровна Кашина. Это билет на поезд. Завтра. Это швейцарский паспорт, Анна Корнбах, ты же говоришь по-немецки? По этому паспорту сядешь на любое судно до Стамбула. Турецкая виза есть.
– А ты?
– Я не поеду.
– Почему?!
– Куда мне ехать? Она здесь – Отма. И я здесь должен быть.
– Они мертвы!
– Да … И я здесь останусь.
Он не хочет говорить, что видел Отма в Ливадии. Она шла по аллее в белом платье. Они шли – счастливые, легкие … Это был знак.
– А как же я? – Она смотрит во все глаза, губы дрожат.
– Паспорта настоящие, только фотографии вклеены твои. Очень качественно вклеены. Из Стамбула поедешь в Париж. Французская виза тоже есть.
– Как я там буду жить?
– Ничего. Париж не хуже ЦПКиО. Говорят, тоже фабрика счастья. Средства у тебя будут. Завтра, все завтра. Я устал.
Она бьет его по лицу.
– Бросаешь меня! Опять бросаешь! Будь ты проклят! Убийца!
В его объятиях засыпает…
15 Мая 1939 года
Москва. Лубянка
Утром Кривошеина без объяснения причин отвели в баню. Потом прямо в камеру пришел парикмахер. Кривошеин спрашивал, но ему не отвечали. Конечно, его готовили к чему-то, но к чему? Может, расстреляют? Помыв, побрив и причесав Кривошеина с утра, его на целый день оставили в покое и пришли за ним вечером в десять. Ночью забирают только на допрос.
Два года уже Кривошеина не водили к следователю, словно забыли о нем. Он сидел в одиночке внутренней тюрьмы на Лубянке. Никто не объяснил, сколько ему еще сидеть и за что. Не было ни суда, ни приговора. Забыли. И он никуда не писал, ничего не просил и никого не уверял в своей невиновности. Забыли и ладно – может, и к лучшему.
Два года назад Кривошеин посадил Нину с ее паспортами на поезд до Одессы. Заставил выучить наизусть номер счета на предъявителя в швейцарском банке. Нина сомневалась: если все изменилось, то и счета этого не должно быть. Кривошеин возражал: счет был открыт еще до войны, то есть до развилки вариантов, которая наступила 17 июля 1918 года. Значит, счет должен быть. На вокзале Нина плакала, что-то говорила, Кривошеин отвечал невпопад, отворачивался, высматривая слежку. Никто их не преследовал. Когда она наконец схватила его голову и повернула к себе, увидела, что он тоже плачет.
– Не плачь, Плакса-морячок, – сказала Нина.
Поезд тронулся, Нина пыталась выглядывать из-за спины сурового проводника и махать рукой.
Через неделю, когда, по его расчетам, она уже должна была плыть в Стамбул, Кривошеин вернулся к себе на дачу, предполагая, что его там ждут. И его там ждали. Тетрадь он перед тем сжег в лесу.
Месяца два его допрашивали по делу об участии в контрреволюционном заговоре и создании шпионской сети под руководством английского агента Бокия. Кривошеин придумал себе дерзкую стратегию: на допросах шпионом себя не признавал, зато контрреволюционером – с охотой. На любой вопрос следователя рассказывал, как похитил в 1918 году царя Николая Второго из заключения в Екатеринбурге. Вопиющая нелепость этих показаний поначалу выводила следователя из себя. Конечно, били, не давали спать, но Кривошеин стоял на своем. Пересказывал на память содержание своей тетради. Ничего не стеснялся, не утаивал – ни расстрела Юровского и Медведкина, ни похода в Тибет к Далай-ламе, ни своих битв с инфернальным Кошкиным. Следователь то слушал с интересом, то бил, то опять слушал, забывая вести протокол и расспрашивая подробности. Вскоре на допросы Кривошеина стала собираться публика – другие следователи и сотрудники Управления, – не каждый день услышишь такое. Собирались по пять, по семь человек, как на концерт. Конечно, это было нарушением порядка ведения следствия, но ведь никто не воспринимал всерьез басни подследственного. Бывшие товарищи по работе спорили: свихнулся Кривошеин по правде или симулирует.
Особенно волновали слушателей отношения Кривошеина с царевнами: как там что у них было. И тут подследственный охотно рассказывал, как влюбился во всех четырех сестер Романовых. Это всегда вызывало бурный восторг. Сыпались сальные шуточки и каверзные вопросики, но Кривошеин настаивал: с царевнами у него были только платонические отношения. Ему не верили, требовали подробностей: как он их вертел, кого и сколько …
Узнали и о звезде Кривошеина. Разглядывали. Но прошли те времена, когда звезда на спине доказывала преданность делу революции, – звезда не звезда, а разоблачили – сиди.
Устроили Кривошеину очную ставку с его бывшим начальником Бокием. Разжалованный и жалкий бывший комиссар госбезопасности третьего ранга показал, что со своим подчиненным готовил побег в Шамбалу. Кривошеин с готовностью в этом сознался и охотно делился со следствием подробностями. В результате Бокия расстреляли, а Кривошеин продолжил развлекать лубянскую публику выступлениями в разговорном жанре.
И вдруг все изменилось. Посторонние больше не приходили, а следователь дотошно выспрашивал и подробно записывал в протокол похождения Кривошеина-Анненкова – всерьез, без зубоскальства. Видно, кто-то заинтересовался наверху. А потом о Кривошеине забыли. Сидел с комфортом в одиночке, разрешали даже книги читать из библиотеки, приносили газеты.
Однажды из камеры Кривошеина раздался гомерический хохот. Контролер решил, что заключенный спятил окончательно. А Кривошеин прочел в газете заметку из рубрики «Их нравы». В ней сообщалось, что некая русская эмигрантка во Франции выдает
