человека не меняет мир. Ход истории способна изменить только борьба народных масс, которыми овладели идеи марксизма-ленинизма.
– А как же Христос?
– А что Христос? Никто не знает, как там было на самом деле. Может, Христос и был первым коммунистом, а потом его учение извратили попы.
Тут Сталин сощурился, показывая, что в каждой шутке …
– А как же я? – сказал Кривошеин. – Я сам видел, я был с государем …
– А с вами будут работать наши ученые. Они решат, что́ вы на самом деле такое, где вы были на самом деле и насколько ваш опыт применим в народном хозяйстве, если только это не плод вашей фантазии.
Сталин повернулся спиной и пошел в кабинет.
Кривошеин думал: «Как странно, что двигать целые пласты истории, лишать кого-то жизни, управлять событиями может какая-нибудь, кажется, мелочь, как в моем случае, – просто имя Отма. А Сталин – какое имя там, в самой глубине, движет им и дает движение всему, что потом клокочет и бурлит, сжигает, давит или возвышает людей, народы? Какое имя? Или он другой и нет у него имени внутри?»
Сталин в дверях оглянулся. Кривошеин встал, но наручники держали его, и он стоял согнувшись, будто в поклоне.
– Так вы, значит, волочились за всеми царскими дочками?
– Я любил их.
– Амуры с мамзелями, – усмехнулся Сталин.
«Вот так, всего двумя словами, вождь определил мою жизнь и судьбу, – подумал Кривошеин. – „Амуры с мамзелями“ – точнее не скажешь».
– Хотели жениться на всех сразу?
– Нет. Это барон хотел.
– А вы чего хотели?
Кривошеин подумал и сказал:
– Ничего.
Из записок мичмана Анненкова
1 сентября 1919 года
Водопад гремел, и я не слышал себя, когда орал на толмача.
– Здесь?! Почему здесь?!
– Дальше дороги нет!
– Как нет?
– Не-е-е-ет!
Я и сам видел, что нет. Мы стояли на плоской вершине скалы, торчащей из пропасти. На другой стороне ущелья, как сверкающий занавес, ниспадал водопад.
– Они здесь пройдут? – кричал я беззвучно.
– Там! – отвечал беззвучно толмач.
– Где там?
– Той дорогой! – Он махнул рукой в пропасть.
Я подошел к краю и посмотрел вниз. Ничего, кроме пропасти, не увидел, даже ее дна, терявшегося в тумане. Тогда я подошел к краю еще ближе. Внизу, в полусотне саженей, к отвесной стене прилепилась узкая терраса. По ней вилась тропа, где могли проехать рядом два всадника.
– Той дорогой?
– Той!
– А почему мы здесь, а не там? – кричал я толмачу в ухо.
– Я ошибся! Заплутал!
– Куда ты завел меня, сволочь?!
Он мелко затряс головой, и лицо у него стало белое, фарфоровое. Нечего было и думать спуститься отсюда на ту тропу по отвесной скале. Чтобы попасть на нее, нужно было вернуться на несколько верст назад, к развилке двух троп. Почему он привел меня сюда, а не туда?
…Когда меня вытащили из пруда, толмач пошел со мной. Мы вышли за ворота Драгоценного сада и брели по темным улицам. Угрожая револьвером, я потребовал, чтобы он отвел меня в то место, куда собрался Государь. Сначала он кричал, что это невозможно, что он ничего не знает. Я избивал его, пока он не согласился. Дома я взял все свое оружие – карабин, шашку, два револьвера, патроны – и все свои деньги. На рассвете, как только первые крестьяне потянулись на рынок, я купил двух яков.
Мы потеряли время и к выезду Романовых из Драгоценного сада опоздали. Бросились вдогонку, когда солнце уже стояло высоко.
Больше суток мы петляли по крутым склонам едва заметными тропами. Толмач уверял, что так мы опередим их и выйдем на их маршрут. И вот вышли, но на полсотни саженей выше у ревущего над бездной водопада.
– Ты это нарочно?
– Не-е-е-ет! Я заблудился, перепутал тропы!
– Ты нарочно! Кто тебе велел? Далай-лама?
– Нет! Нет! Это случайно!
– Что здесь такое?
Толмач молчал и трясся.
– Почему здесь?!
Он пытался что-то сказать, но не мог. У него стучали зубы. Я дал ему флягу с водой и посмотрел в сторону водопада, медленно оглядел панораму небесных вершин. И все соединилось у меня в голове – и в тот же момент я увидел их, выехавших на нижней тропе из-за поворота. Я сразу узнал их, даже с расстояния полуверсты. Впереди ехал лама на муле, за ним Государь на коне в своем полковничьем френче и фуражке. После Государя друг за другом ехали Царевны – в белых платьях, на белых конях. Спуститься к ним я не мог. Меня обыграли, обвели вокруг пальца, и толмач участвовал в заговоре … Я резко обернулся. Если бы он стоял на том же месте, я пристрелил бы его, но он исчез. Сбежал.
Я тут же забыл о нем, лег на край скалы и стал смотреть вниз. Выражения лиц я еще не мог различить, но в движениях всадников и неторопливой поступи коней чувствовалась безмятежность.
Что я мог сделать, чтобы остановить их? Водопад лишил меня голоса. Кидать в них камни? Или кинуться вниз самому? Уже можно было видеть, что они едут налегке, – настолько, что ни у кого, включая ламу, не было ни седельных сумок для провизии, ни даже фляг для воды. Нечего и говорить, что не было оружия.
Лама придержал своего мула, пропустил Царя и Царевен вперед и остался на месте, а они поехали дальше, не сказав ему ни слова и не взглянув на него. Лама развернулся, затрусил обратно и вскоре скрылся за поворотом. Значит, они у цели и провожатый им больше не нужен.
Они были готовы. Я видел ангелов – отца и дочерей. С беспощадной ясностью я понял, что, если бы даже мог до них докричаться, они бы не услышали; если бы стал бросать в них камни, они бы не заметили; и если бы даже я сам бросился вниз и распластался на тропе перед ними, они переступили бы через мое тело и продолжили свой путь.
Оставался только один, крайний способ. Если бы кто-то сказал мне раньше, что я могу подумать о таком, я ударил бы безумца. Но приходилось делать выбор, немедленно. Выбор окончательный. Потому что Царя уже не остановить, а Царевен остановило бы только одно … Одно …
Безмятежно было лицо Государя. Расстояние было подходящее – одного выстрела хватило бы, чтобы остановить колесо судьбы. Государь падет от моей пули, а Царевны останутся, и мы пойдем на юг в Индию или на восток в Китай. Впятером. Только я и они – мои Принцессы …
Я видел
