Давка начала рассасываться. Мы еще продолжали напирать, а вот вражеские всадники при первой же возможности разворачивали коня и уносились в сторону своего каструма. Следом побежали и помпеянские стрелки, шедшие за конницей. Если гнаться за всадниками, пока не ясен исход сражения, глупо, то лучников и пращников мы покрошили на славу. Я сам догнал и снес десятка два бестолковых голов, выбирая в первую очередь пращников. Определял их по черным вязаным шапочкам.
В итоге мы оказались в тылу у вражеских легионеров. Можно было, конечно, продолжить преследование стрелков, удирающих в сторону каструма, но там наверняка оставлены несколько когорт, которые окажут сопротивление, не позволят нам добраться до добычи, поэтому повернул влево, заходя по дуге в атаку на третью линию помпеянских легионеров, которые не обращали на нас внимание, принимая, наверное, за своих. Только когда между мной и ближними врагами оставалось метров десять, они зашевелились, попытались развернуться и отразить нападение.
Буцефал с разгона сбил с ног четырех легионеров, поломав вражеское построение, вклинившись в глубину его на три шеренги. Рядом так же вломились мои подчиненные, и мы дружно начали выкашивать тех, до кого могли дотянуться, постепенно продвигаясь вперед. Минут через десять я уже был в первой шеренге, точнее, в том месте, где она раньше располагалась, потому что легионеры, бросив тяжелые щиты, начали разбегаться. Большая их часть ломанулась вправо, к речке, а потом по берегу ее — в сторону каструма. К ним начали присоединяться и сообразительные легионеры из последних шеренг второй линии, сделавшие правильный вывод, что, если враг зашел с тыла, значит, сражение проиграно. Мы не погнались за ними, а напали на тех, кто соображал хуже. Сопротивления практически не было. Легионеры пытались закрыться щитами, большими и тяжелыми, мало приспособленными для отражения ударов сверху, из-за чего закрывали себе обзор, не могли прицельно использовать гладиусы. Вскоре строй начал редеть, потому что погибать никому не охота.
Это случается не в одни момент, а постепенно, по нарастающей, но мне всегда казалось, что перелом в битве происходит мгновенно. Вот еще враги сражаются, а вот уже бегут. Почему-то мое сознание не хочет замечать переходный период, может быть, только начало его, когда драпают самые трусливые. Так и сейчас. Я еще рубил окровавленной саблей легионеров, которые подворачивались под сильно уставшую руку — и вдруг увидел, что помпеянская армия превратилась в огромную отару испуганных баранов, которые, побросав щиты и оружие, ломятся в сторону своего каструмы, огибая меня и моих соратников, а за ними, продолжая держать строй, уверенно и грозно шагают наши когорты.
Я оглянулся, чтобы посмотреть на удирающих врагов и принять решение — и в мой шлем прилетела пуля из пращи, судя по звуку, свинцовая. Удар был сильный, даже голова дернулась и зазвенела. Или это шлем звенел и заполнял мои уши. Повернулся бы чуть позже — и свинчатка попала бы в лицо. Я посмотрел в ту строну, откуда ее выпустили, и не увидел там ни одного пращника, ни вражеского, ни нашего. Если бы до сих пор ни звенело в ушах, то решил бы, что мне почудилось. Это насторожило еще больше. В меня и раньше попадали и свои, и чужие, но чтобы дважды за короткий срок и так прицельно, такого не бывало. Видимо, кто-то за мной охотится. Вряд ли я насолил какому-нибудь пращнику так, что решил убить меня. Я с ними практически не общаюсь. Скорее всего, кому-то пообещали заплатить, причем не мало. Гордыня нашептывала, что моя жизнь должна стоить дорого, учитывая опасность, которой подвергается наемный убийца. Значит, я перешел дорогу какому-то богатому трусу.
140
В деревне по соседству со мной жила семья: муж, жена и двое сыновей, старший из которых пошел в отца, а младший — в мать. Так вот у них была, как я понял, помотавшись по странам и эпохам, классическая схема виновных в их бедах, разве что, начиная с третьего, негодяи менялись местами в зависимости от того, кто реальный глава семьи и кто его верный холуй. Почетное первое место занимал президент Путин и правительство, как его тень, даже если хозяйка что-то не сделала вовремя по дому. Из-за этого ведь гада разволновалась и забыла! Как люди очень справедливые, они понимали, что на Путина всё не свалишь, поэтому на втором месте были соседи, и я в первую очередь. Остальные — тупые крестьяне, а я, как-никак, капитан и слишком умный, меня приятнее обвинить в своих неурядицах. Если нас с Путиным пристегнуть не получалось, тогда виноват был старший сын. Он учился в городе, редко бывал дома, поэтому следующим в очереди числился отец. Если происходило невероятное, а такое тоже бывало, и никак не получалось обвинить отца, тогда никто не был виноват.
Бывают еще и, как я называю, узкие специалисты, у которых невиновных не бывает вообще и во всех их бедах, в зависимости от национальной, религиозной, половой и прочей принадлежности, виновата определенная категория людей — жиды (верующие, бабы…) или антисемиты (атеисты, мужики…) — или вовсе один человек. К последним и относился Марк Юний Брут. На данный момент источником всех его бед был Гней Помпей, в армии которого служил до недавнего времени, наверное, чтобы какое-нибудь несчастье не заблудилось, быстро нашло жертву. Обвинения были не безосновательны, потому что отец Марка Юния Брута был убит по приказу Гнея Помпея за участие в, как будут говорить позже, попытке государственного переворота, организованного Марком Эмилием Лепидом. Затем они стали родственниками, потому что Марк Юний Брут и Гней Помпей Младший женились на дочерях Аппия Клавдия Пульхра. К тому же, свояки стали друзьями. Злые языки утверждают, что объединяла их ненависть к Гнею Помпею Старшему, которого оба считали виновником всех своих бед. Со вторым свояком я не встречался, поэтому не могу сказать, так это или нет. По второй сплетне Марк Юний Брут примкнул к источнику своих бед потому, что биологическим отцом его был Гай Юлий Цезарь. Эдакий изощренный вариант эдипова комплекса. Гай Юлий Цезарь отрицал это, хотя признавался, что был какое-то время любовником его матери. Я склонен верить диктатору, как после победу при Фарсале теперь уже все называли нашего главнокомандующего, и не только потому, что ему на момент рождения Марка было всего пятнадцать лет, а больше потому, что о родном сыне не заботятся так трепетно, как о детях любовницы. Перед сражением Гай Юлий Цезарь предупредил всех старших командиров, чтобы ни в коем случае не убивали Марка Юния Брута, даже если откажется сдаться, а после, не обнаружив среди пленных, потребовал найти его тело. Бедные легионеры до темноты искали труп, но так и не нашли, потому что сын любовницы, живой и здоровый, сбежал вместе с Гнеем Помпем в Лариссу, откуда прислал письмо с просьбой о помиловании. Само собой, он был прощен, как и многие другие проигравшие, и даже в порядке исключения введен в круг ближних друзей.
В благодарность за это Марк Юний Брут рассчитался с источником своих бед, заложив, что тот отплыл на торговой галере, нагруженной зерном, в Амфиполис, где собирается набрать новую армию. Именно поэтому мы — вся конница и десятый, любимый, легион — двинулись в Македонию. Не знаю, почему Марк Юний Брут решил, что мои уши достойны его речей. Может быть, потому, что я, в отличие от командиров-римлян, не догадывался, чего ждать от этого перебежчика, поэтому не сумел вовремя отбиться от него. В итоге весь путь до города, с которым у меня были связаны самые приятные воспоминания, я слушал гневные речи. Если коротко, все люди — подлецы и подонки, и на данный момент виноват в этом Гней Помпей. В общем, обычное оправдание неудачников. Удачливый человек в первую очередь винит себя, поэтому делает правильные выводы и принимает меры. Утешало, что при этом не заявляет, что сам белый и пушистый, хотя, может быть, в душе так и считает. Второй дурной привычкой Марка Юния Брута была езда справа от меня. Почему-то мне удобнее, когда собеседник едет слева, будто могу закрыться от его слов щитом, поэтому каждое утро я начинал маневрировать, заставляя занять место слева от меня. Даже если это и получалось, вскоре Марк Юний Брут опять оказывался справа. Причем делал это непреднамеренно, как-то само собой получалось. Он с увлечением выплевывал гневные слова, давая мне возможность кивать и мычать «угу», а затем отставал, чтобы высморкаться, зажимая ноздри по очереди пальцем, трубно и протяжно, или поправлял переметную суму, или замечал что-то интересное и придерживал коня, чтобы рассмотреть, а затем оказывался справа от меня. В придачи к этому мой Буцефал на дух не переносил его серого в «яблоках» жеребца, довольно спокойного, я бы даже сказал, унылого, и все время норовил укусить, не зависимо от того, слева тот находился или справа. Вскоре я научился пользоваться этим: как бы наказывая своего коня, придерживал его и занимал место справа от собеседника. Правда, всего через несколько минут Марк Юний Брут возобновлял экзекуцию. Поливал грязью он с такой энергией и напором, словно трудился обвинителем в суде. При этом от напряжения у него краснело лицо, из-за чего имел кличку Красномордый. Я терплю его, потому что знаю, что Гая Юлия Цезаря убьет какой-то из Брутов. Их, оказывается, в Римской республике, как собак не резанных. Брутов во все времена и во всех странах с избытком.
