— Полагаю, борьба между великими державами за американские колонии может крайне обостриться, если ваше пророчество достигнет королевских умов. Однако подобный оборот, скорее всего, представляет дело времен отдаленных…
Ценой изрядных усилий удалось перевести беседу обратно на изыскания моего собеседника — что ж, труды оказались не втуне! Последним предметом его интереса были способы изготовления белой жести, причем наши с ним идеи поразительно совпадали: Реомюр тоже пришел к убеждению, что железо для получения ровного листа следует вальцевать. В сравнении с ковкой, это удесятеряет производительность и, кроме того, позволяет обойтись меньшим числом опытных мастеров. Зачистка и травление перед ванной с расплавленным оловом, приемы уменьшения расхода последнего, финишная полировка — все сие служило предметом внимания пытливого ума моего собеседника, и следовало ожидать значительных улучшений на каждой стадии. Ох уж, эти идеалисты! Ни малейшего сомнения не оставалось, что ученый опубликует результаты опытов для всеобщей пользы; он с негодованием отверг бы самое щедрое предложение, если б я вздумал купить его инвенции и оставить в тайне для одного себя. Единственное преимущество, воспоследовавшее из нашего знакомства — взаимное обещание обмениваться новшествами в письмах; сим сохранялась надежда сделаться если не монопольным, то, по крайней мере, первым применителем открытий Реомюра.
В беседе я немного слукавил. По весу экспортированного железа Россия и впрямь уступала Швеции пятикратно. Однако по стоимости оного — уже гораздо меньше. И виделась верная надежда в ближайшие годы соперников догнать. Желаемая картина будущего в моем уме сложилась. Семейное дело Демидовых и компания Кроули — два коммерческих гиганта, господствующих в масштабе своих стран и превосходно дополняющих друг друга. У одних выплавка металла, у других изготовление железных товаров. Между ними — ваш покорный слуга, как связующее звено. Если царь Петр и король Георг (которые один другого стоят) не учинят какую-нибудь очередную пакость, довольно скоро моя компания перерастет партнеров. Тех и других. А значит, подчинит себе и создаст предпосылки для формального объединения. При благоприятном течении дел родится левиафан с капиталом, равным бюджету небольшого государства, — поменьше, конечно, чем сообщества ост-индских торговцев, но вполне способный вести собственную партию в европейском оркестре.
Ведь что такое, в сущности, деньги — и зачем они мне? Это отчеканенные в металле знаки власти. Они позволяют обладателю побуждать других людей делать то, что надобно ему. Нынешний мир у меня восторга, мягко говоря, не вызывает: значит, нужны средства, чтоб его изменить.
От замка Бермондьер до Парижа — не более пятидесяти лье. Двести верст, российскою мерой. Мог ли я удержаться? И зачем удерживаться? Как любил говорить один из друзей моей юности, студент-теолог: лучше согрешить и покаяться, чем каяться, что не согрешил. Реомюр с присущей французам любезностью одолжил мне карету, послал слугу приготовить сменных лошадей по дороге — я домчался до столицы не более чем за два дня. Знаете, чем интересен Париж? Он всегда разный. Кто не умеет чувствовать тончайшие нюансы человеческих душ, тот не поймет. Вот, скажем, Лондон. Уедете из него на десять лет, вернетесь — дух будет прежним. Деловой настрой, круговращение богатства, продуманная до мелочей сословная иерархия. Англичанин самодостаточен. Завидев королевскую карету, он машет шляпой и кричит "ура", потом возвращается к своим бухгалтерским книгам — будь на месте короля обряженное в ганноверский мундир соломенное чучелко, это бы ничего не изменило.
Во Франции не так. Парижане вращаются вокруг трона, подобно планетам вокруг солнца. Не только двор и аристократия, как за проливом — весь народ, до низов. Возможно, английских королей когда-то связывали с подданными схожие мистические нити — пока их не обрубил топор палача, укоротивший помазанника Божьего на голову.
Парижское общество чутко улавливает флюиды, истекающие из дворца. От монарха, а если король по малолетству не способен задавать тон — от регента. Семь лет Франция стремилась к вершинам свободы и вольнодумства (по мнению других, погружалась в бездны кощунства и разврата), и вдруг прошлой зимой умерла престарелая мать дюка Орлеанского — принцесса Елизавета-Шарлотта. Регент, коего почитали чудовищем безнравственности, оказался любящим сыном, с душою настолько нежной и ранимой, что впал в глубокую безысходную печаль (которая впоследствии свела его в могилу). Разлитое в свете настроение походило на то, которое иногда овладевает гуляками и развратниками с глубокого похмелья.
Пожалуй, единственным из моих знакомых, кого не затронуло сие духовное поветрие, остался аббат де Сен-Пьер. Исключенный пять лет назад из Академии за трактат, осуждающий покойного Людовика Четырнадцатого, он претерпел гонение со стойкостью ветхозаветного пророка и ни в малейшей мере не сбавил тон, проповедуя свои филантропические фантазии. Не помню, у г-жи Тансен или в другом салоне, беседа как-то раз коснулась книги, получившей в прошлом году блестящий успех. Под видом простодушного недоумения приехавшего в Париж персиянина, в ней осмеивались многочисленные нелепости религии и государственного устройства.
— Если угодно, граф, могу вас познакомить с автором.
— Он не обидится, что вы раскрываете его инкогнито? Вероятно, у него были причины издать роман в Голландии, к тому же анонимно?
— О, это давно уже не секрет. Барону де Монтескье незачем скрываться: если излагать смелые мысли изящно и весело — никто не сочтет книгу опасной. Буквально на днях король назначил ему пенсию в триста семьдесят пять ливров.
— Что, за эту сатиру?
— Ну, Его Величество не обязан отчитываться, за что. Скорее всего, он и в глаза не видел сию книгу: хотя король объявлен совершеннолетним, круг его чтения определяет воспитатель, аббат Флери.
— Понятно: значит, у барона нашлись почитатели, стоящие близко к трону.
— Вы совершенно правы.
В доме Шарля Эно, президента палаты расследований Парижского парламента и талантливого литератора, атмосфера отличалась от дамских салонов. Здесь бывали почти исключительно мужчины, как правило — с серьезными умственными интересами. Несколькими месяцами позже сии собрания стали проводить в определенные часы по субботам и называть, в английской манере, клуб Антресоль. Из моих старых знакомых, завсегдатаем мансарды на Вандомской площади был виконт Болингброк, получивший прощение от короля Георга, но не вернувший прежнего политического влияния. Теперь он Лондон чередовал с Парижем. Сходство наших с ним житейских ситуаций способствовало укреплению дружбы. Большинство гостей президента были очень молоды, и я, пожалуй, впервые ощутил опасение отстать от быстротекущей умственной жизни. Впрочем, Сен-Пьер, двадцатью годами старше меня, казался самым неукротимым из всех юношей.
Рассуждая о государственном устройстве, автор "Персидских писем" однажды удивил меня суждением, что Салический кодекс в некоторых отношениях выше римского права. Не будучи юристом, я, тем не менее, решительно вступился за Юстиниана против Хлодвига. Барон возразил:
— Завоевателей Галлии нельзя считать варварами в полном смысле: их закон свидетельствует, что не только знать, но и простолюдины пользовались у франков немалой свободой. Римляне утратили этот дар богов; полагаю, именно потому империя пала.
— Вполне возможно. Такой колосс не мог быть побежден внешней силой — только внутренней слабостью.
— Скажите, граф — а российское государство тоже родилось из завоевания, как большинство европейских, или сложилось иначе?
Я задумался.
— Изначальная русская история темна и баснословна. Что касается Московского княжества, оно обязано своим величием завоевателям-татарам.
— Какой резон усиливать врага?
— Дело в том, что московские князья показали себя самыми верными рабами татарских ханов. За это им были переданы обязанности по сбору дани. Выгода взаимная: припугнув татарами, из народа можно было выжать несравненно больше, чем без них. Какая часть денег действительно попадала в Орду, мне неизвестно.
Присутствующие сдержанно улыбнулись: отец хозяина дома, довольно бодрый еще старик, был генеральным откупщиком. Кто-то попытался домыслить за меня:
— Следовательно, цари освободились от азиатского владычества, поскольку не захотели делиться добычей…
— Можно сказать и так. Когда междоусобицы ослабили прежних хозяев, Москва отказалась платить. Понадобились столетия войн, чтобы добиться этого на деле. Старинное пресмыкательство великих князей перед татарами изгладилось из памяти. Но склад государства не изменился. Иногда создается впечатление: русская знать билась с иноземными захватчиками только затем, чтобы занять их место в отношении к простому народу.
