только в какое-то тайное, только их время, когда не смотрю. Часто на них не смотрю: думаю, что так уступаю девочке, и хвалю себя.
– Ты что же, про Алика не знаешь?
– Представь себе.
Рассказываю, сам напряженный внутри. Мог бы не рассказывать. Раз мы тебе неинтересны. Можешь ехать в свою Москву, скатертью дорога.
– А, ну раз так… Я не знал. И что, она своего инструктора до сих пор помнит? Вот верное девичье сердце, всем бы такое. Так вот, я уезжаю, но хочу попрощаться. Скоро у меня появится машина, и мы сможем совершить настоящее путешествие. Покатаемся с ребятами, и я уеду. Это как знак будет. Что молчишь?
– Можно будет сесть с тобой на переднее сиденье?
Не потому сказал, что так уж хотел на переднее. Сказал.
Лис улыбается: широко, светло – конечно, о чем речь, ты же всегда моим первым был.
* * *
Но понимаешь, Маш, продолжаю рассказывать я уже дома, машина у него только через год появилась, а он не мог уехать, не выполнив обещания. Через год, когда помогал в новую комнату, которую мне выделили, перебираться, перевозить вещи, сказал – ну все, можно прощаться. А я уже и перестал думать, что на самом деле, может, только пугал, может, ничего не последует за словами, уже тогда было понятно, что любит разговаривать, нет, разговариватьразговариватьразговаривать. Он со мной математикой занимался, физикой – поступать в этом году, я не знал, что выбрать, а потом оказалось, что сиротская льгота была…
Хотел кем-то стать.
Комната новая похожа была на ту, что Лис у тети Нади снимал, – вытянутая, неудобная, поначалу не понравилась совсем, но дареному коню… Знаешь, даже фотография сохранилась, может быть, ты и видела. Вот мы в новой комнате – я, Даня, Лис, а вот его ты не знаешь, и его…
– Неужели ты?
– Да, я сижу на корточках, смешной такой, длинноногий.
– Алексей Георгиевич всегда носил очки?
– Нет. В тот год, кажется, впервые надел, а вначале долго жаловался, что белые мухи перед глазами.
– Тебе шестнадцать здесь?
– Да, исполнилось зимой.
– Расскажи, пожалуйста, об аварии, – просит Маша.
– Могу, если хочешь. Хотя и неохота вспоминать. Но пожалуйста.
– А кто был за рулем – он?
– Не знаю, не помню.
– Это как?
Вот и милиционер все повторял – это как, как можно ничего не помнить, ты что же, дурачок у нас? Как-то так говорил.
Ну хорошо, я был за рулем, я. Довольна? Потом извинюсь, потом объясню, что не имел в виду ничего плохого, а сейчас нужно снова быстро проговорить, пока –
Пока мы стоим на склоне, мы в зеленом уазике, сидим втроем на переднем сиденье: я, Лис, Конунг, хотя вначале он пообещал, что вдвоем будем. И не вспомнился бы тот разговор, но Лис первым заговорил: мол, только не обижайся, но у Конунга сейчас сложное время, переходный возраст, брыкливо-бодливые тринадцать, помнишь, что и сам был таким. А я в тринадцать только осваивался в интернате, ходил тихий, боялся, как бы пацаны старшие не наваляли, потому что и первый день дался тяжело. Сидел в спальне на своей койке, не ложился – днем нельзя, а только сидел, обхватив голову руками. Тогда меня еще брили целиком, а при поступлении в обязательном порядке, потому как не хотели, чтобы я им педикулез притащил. Поэтому голова шершавая и липкая, чужая. Так и сидел.
А Конунг все выпендривается, внимание привлекает.
Он и махача-то никогда настоящего не видел в тринадцать лет.
– Откуда у тебя она? – И Конунг гладит руль, кивает на кресла, обитые мягкой серой тканью.
На одном уже проплешина – Лис курил, рука дернулась.
– Это Дому выделили, а я пока у них единственный водитель, – усмехается, – но скоро заменят.
– Тебя нельзя заменить, – говорит Конунг, Лис улыбается: спокойно, довольно, того и ждал. Когда от меня – не верит, что искренне, сомневается.
Мы стоим на склоне, справа обрыв, рыхлая каменистая земля, чахлые деревца, маленькие сосны, никогда не мог запомнить их названий. Лис говорил, что это значит, что на самом деле я северный человек – не могу с лету запомнить слова чужого языка, названия трав и плодов, потому что все здесь чужое. Да как же чужое, когда мы жили с мамой в городе – в городе –
– Ничего, вы привыкнете, перестанете ездить на маяк. Зачем маяк? Вон Лешка большие успехи в биологии делает, скоро очки начнет носить… На конференции станет ездить. Зачем ему маяк и это вот? – кивает назад, там его гитара в чехле лежит.
Чувствую, как что-то схлопывается, всхлипывает в груди.
Кажется, что это как у Аленки, когда ее Алик русалкой другую девчонку назвал. То есть не так, конечно, я же не девка, чтобы сопли развешивать, перетерплю. А все равно болит. А ведь когда Лису историю эту выдал, не понял, что вообще именно выдал, хотя никакого права не имел.
Но только ведь и он наверняка ни хрена не понял. Что, кто, какая русалка, какой холод, какие руки, какое сбившееся одеяло?
– Леш, ну чего ты нос повесил? Возрадуйся, юноша. Сейчас возьмем инструменты, приберемся здесь немного после туристов, а то невозможно же. А потом поедем к ребятам.
У нас уже было это «к ребятам» – в лагерь, который мы достроили в прошлом году, когда Лис впервые заговорил об отъезде. Кажется, он хотел уехать для того, чтобы я с ним прощался каждый день все горячее и сердечнее.
Но теперь кажется, что на самом деле.
Зачем между нами Конунг?
Он вовсе не плакал над «Молодой гвардией».
А хочешь, я докажу тебе, как люблю?
Проговорил-прошептал.
– Хочешь?
– Ну что ты, Лешк, – зашептал примирительно, переглянувшись – ведь заметил, сразу обратил внимание – с Конунгом, – я и так знаю, доказывать не нужно. Лучшее доказательство – твои честные глаза, такие открытые. Ну что, поедем в лагерь? Там нас народ заждался, темнеет.
– Нет, ну ты хочешь?
Как зацепился за слова, не могу бросить.
Растерянный взгляд Конунга, потом хитрый – брось, Леша-Лешенька, как ты докажешь?
А хочешь, я –
Он нам все о машине рассказал, все показал. Как нажимать, куда жать – даже проехаться дал; да я бы и без него смог. Нам в интернат-то всегда разные припасы привозят, а водитель постоянный, дядя Толя, хороший и добрый мужик: иногда показывал пацанам постарше, как, ну, с машиной управляться. Только всегда тихонечко, чтобы воспитатели не засекли – хотя мне кажется, что все они прекрасно видели и что-то понимали, не хотели мешать. Ногой дотянулся.
ТЫ ХОЧЕШЬ ЗНАТЬ, КАК Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?
КАК Я ТЕБЯ
ЛЮБЛЮ
УРРРРР
РРРРЫ
ТРОНУЛАСЬ И ПОЕХАЛА РРРЫ ЛЕШКА УБЕРИСЬ В СТОРОНУ ДАВАЙ ОСТАНОВИ НЕМЕДЛЕННО УБЕРИ РУКУ ТВОЮ Ж МАТЬ
Никогда так не говорил, не выражался грубо, даже когда искорка, вылетевшая из костра, выстрелила –
РРРРЫ
Загрохотали вниз, закрыли глаза. Ударило что-то прямо в лицо, загорелось под глазами, рассекло бровь, а под веки стало затекать холодное, плохое, неприятное.
Крики утихли, только некоторое время слышалось, как камешки сыплются из-под колес.
Справа темнота, и мы въехали в темноту.
Оглохли в темноте, а слепнуть было не надо, потому что –
В кузове на момент аварии находились: несовершеннолетние Нестеров М., Приходько В., Александров Д., Хайруллин А., а также Ольшанская С., являющаяся инвалидом детства, в кабине же находились: несовершеннолетние Солнцев А., мальчик-подросток с неустановленным именем, а также их преподаватель, руководитель секции туризма при туапсинском Доме пионеров Савинков Алексей
Алоизий?
Алоисий?
* * *
Это тогда впервые прозвучало – Алоизий, глупо, понимаю, но просто предполагаю, что милиционеры не смогли сразу разобрать его паутинчатый, хитрый почерк, поэтому и прочитали сперва разное.
– Но, милый мой, они бы точно не предположили, что там Алоизий, а не Алексей, тут уже ты точно сочиняешь.
– Да что я буду сочинять, ты специально, что ли? Вообще ничего не буду говорить.
Прибрался в коридоре, повесил тряпку на ведро.
– А я знаю, откуда этот «Алоисий» взялся, – вдруг говорит Маша, хотя этого не может быть: не может она знать ничего такого, что не было открыто мне, – нет, точно знаю. Помнишь, у Женьки, когда она маленькая была, лет, может, в пять, была такая книжка? Про Лиса Алоисия? Там так было:
Алоисий Добрый Лис
На качелях вверх и вниз…
Он качался вверх и вниз…
Дальше забыла. Наверное, он раскачивается на качелях, а к нему подходит маленькая девочка и просит дать покачаться. Он не хочет ее пускать, потому что сам вроде как только начал, но он же Добрый Лис, поэтому тормозит хвостом и слезает и сам же потом качает девочку.
Помнишь?
– Совсем не помню.
