Глеб разделил каюту с капитаном, для свиты освободили канатный ящик в левом верхнем корпусе. Четыре койки там сумели подвесить, а Завитулько, как самый крупный, нашел себе место в спасательном боте. На это грубейшее нарушение устава капитан посмотрел сквозь пальцы.
Острые, как ножи, стальные пилоны нижних, погруженных корпусов рассекали воду так быстро, что та не успевала вскрикнуть.
Никогда раньше к ним не заходили настолько часто разные люди – знакомые, полузнакомые… Все считали необходимым поддержать, сказать несколько слов утешения – а Светлана с трудом сдерживалась, чтобы не начать кричать. Впрочем, умом она понимала: если все исчезнут, будет не лучше. Будет хуже.
Так – отвлекаешься…
Почему-то все заранее были уверены, что царь, конечно, не приедет – а значит, рассчитывать можно только на полицию, на сыщиков, на специальных шпионов…
Телеграмму: «Жди очень скоро. Глеб.» – она получила утром тридцать первого мая. А вечером принесли второе письмо.
«Милая леди, мы рады, что вы исполнили наши первые требования. Мальчик жив и здоров, питается, читает книги. Он удивительно развит для своих лет.»
– Откуда они знают? – шептала Светлана. – Они здесь, они рядом, они следят за нами?..
Олив смотрела на нее, как собака – не умея сказать.
Какой сон, ночами она не спала, заставляла себя лежать, иногда проваливалась, забывалась: стрелки часов на стене перескакивали внезапно вперед, или синел воздух в комнате. Но сейчас – и лечь она не смогла. Душно… Постояла, раздетая, у окна, потом вдруг – натянула бриджи, сапожки, накинула, не застегивая, старый зеленый замшевый камзольчик. Не стала выходить в дверь, тревожить Олив, а просто прыгнула через окно.
Городская прохлада не остужала.
Быстро, будто торопясь куда-то – пошла, потом побежала. Вверх, поворот, еще вверх. Круглая площадка, расширение дороги: будто бы конец пути, но только будто бы. Хорошо убитая тропа, вереск справа и слева – вверх! Тропа сереет в свете звезд, вереск непрогляден. В груди раскаленный песок. Куда, зачем?.. Ноги знают сами.
Круто вверх, круто, с камня на камень…
Гора Ворона, плоская – срез ножом – вершина, искривленные ветрами сосны. И – все внизу, все ниже, все…
Задыхаясь, упала на колени, села. Легла. Хвоя и шишки – все равно. Все силы вышли. Сердце даже не билось – ревело. Сейчас взорвется, и все… Повернулась не бок, подтянула колени к груди – стало легче. Так и лежала, долго-долго, будто плыла. Очнулась – и не сразу поняла, где находится. Черная призрачная вода, звезды со всех сторон…
Она встала – с трудом. Ноги дрожали. Камзольчик промок, она сбросила его легко – а потом разулась и выбралась из бриджей. Ветерок тянул в спину, холодил. Но она упрямо стояла, нагая, подняв руки, закинув голову – будто что-то черпала из темноты неба.
…Потом она медленно и неуверенно спускалась вниз. Наверное, что-то произошло с нею – но что именно, Светлана не могла понять. Город слабо светился местами. Гораздо слабее, чем море там, где оно в своем беге встречало препятствия. Сиреневым или голубым пульсирующим светом оторочены были затопленные дома. Загоралась и гасла полоса прибоя. Загоралась и гасла…
А вот – темный – дом, отнятый родственниками Сайруса. Никогда она не обращалась к ним, даже в самые страшные дни, когда буквально нечего было есть ни ей, ни Билли, когда Олив уходила из дому и возвращалась с пригоршней мятых бумажек, и молчала, а Светлана делала вид, что не знает, где и как она добыла эти деньги. Потом откуда-то принесся полковник и выручил, а потом назначили какую-то странную пенсию… И они не навестили ее сейчас, когда, похоже, весь город побывал в ее доме, выражая поддержку… ах, да только чем?
Почему об этом подумала?
Почему я об этом подумала?!
Она даже остановилась.
Паранойя…
Но она уже была уверена полностью, безрассудно, что Билли прячут именно там. В их старом доме. Ничто – никакие доводы разума – не могли сдвинуть ее с этой диковатой мысли…
Она остановилась перед воротами, а потом медленно пошла вдоль ограды. Дальше есть переулок, через который заезжают в заднюю калитку: привозят уголь, провизию, воду…
…А настолько ли это дикая мысль, как кажется? Если муженек Констанс был кейджибером, то – почему не сама Констанс? И еще: она с самого начала знала, кто такой Глеб, и почти своими руками уложила меня в его постель. Я думала потом, что она затеяла это, чтобы получить одновременно и ребенка, и повод для развода – но вот война помешала, да и Сайрус повел себя твердо. А на самом деле, получается…
Ты совсем сошла с ума. Как может Констанс быть кейджибером, если она – настоящая сестра Сайруса. Что, и Сайрус тоже? Бред…
Уже ничто не казалось полным бредом.
Калитка, понятно, заперта – но забор с этой стороны невысок…
Дом странным образом усох и сжался. Она его помнила не таким, нет, не таким… Но – помнила. Дверь на кухню. Наверняка заперта изнутри на засов и висячий замок. Все-таки попробовать…
Дверь открылась.
Открылась беззвучно, масляно, легко. Кто-то недавно смазал петли.
В тамбуре стоял сильный запах горелого. Из-за второй двери, не до конца закрытой, выбивался желтый свет.
Надо было тихо уйти и вернуться завтра – с полицией. Но она почему-то шагнула вперед и приоткрыла вторую дверь.
Шорох сзади – и чьи-то сильные руки оттащили ее от двери, зажимая рот, плюща нос… За дверью она успела увидеть: стол, тусклая лампа на столе, женщина с черным лицом и черными курчавыми волосами сидит, облокотившись и уткнув подбородок в сплетенные пальцы, и пристально смотрит на огонь…
В ночь на первое июня «Единорог» стал на плавучие якоря милях в тридцати к западу от южной оконечности острова Оук. Следовало переждать до света: слишком прихотливы здешние ветра и воды и слишком устарели лоции…
С утра при нормальном ветре до Порт-Элизабета хода будет часов семь.
Меньше всего ему нравилось, когда его раздевали догола, надевали на голову корону, давали в руку толстую палку с утолщением на конце – и потом, завывая, ходили вокруг него. Зато нравилось другое: когда зажигали на столе две свечи, ставили зеркала – и требовалось взглядом проникать на другую сторону зеркала. И тогда можно было подобраться к какому-нибудь предмету – сначала это была бронзовая пепельница – как бы с обратной стороны, с изнанки – и что-то сделать с ним. Пепельница вывернулась, став необыкновенным то ли цветком, то ли морским ежом. Потом ему давали книги, и он узнавал все, что написано там, не прикасаясь к ним и не открывая – и даже не читая; просто узнавал, и все, но не словами: слова приходилось подставлять самому, и слов совсем не хватало. А потом настала очередь хрустальных шаров…
