— Прыткий, — с удивлением заметил Сукс, — ишь, удирает.
— Стой! — рявкнул я.
Протиснуться глубже я не мог, лишь оцарапал щёку. Рыбоед срубил несколько ветвей. Стоя на четвереньках, я заметил прижавшуюся к камню тень. Маленькая и, вроде, без крыльев. Если я ничего не забыл о детях, вполне подходит под определение «ребёнок».
— Эй, вылезай, — неуверенно сказал я. — Мы люди. Слышишь?
Оно не шевелилось.
Пришлось лезть. Бормоча ругательства и проклиная колено, я протискивался, извиваясь на животе. Оно сидело и смотрело на меня. Наверное, всё-таки ребёнок. Я разглядел перепуганные глаза на замурзанной рожице.
— Вылезай. Не бойся, — я протянул руку.
Ребёнок вдруг отчаянно дёрнулся. Я крякнул, получив прямо в лоб. В лапке мелкого существа явно был зажат камень, да и целило оно мне в глаз. Хорошо, кусты не дали как следует размахнутся.
Я вывернул маленькую лапку, отобрав камень. Потянул из кустов — оно отбивалось яростно, но в полном молчании. Я ухватил покрепче. Оно содрогнулось и обмякло. Я выволок добычу из зарослей.
— О, мальчишка! — воскликнул Сукс.
Это уж точно. Одета моя бессознательная добыча была лишь в разодранную рубашку — виднелись запавшие ребра, ну, и всё остальное. Младенец неподвижно лежал на камнях, чудовищно тощий, чёрный от грязи, вонючий, но дышащий. Боец, однако. И как только мог трепыхаться? Не чересчур я его помял?
— Лапа у него, — тихо сказал Ри-Рыбоед.
Я рассмотрел повернутую под неестественным углом ступню ребенка и выругался. Явно сломана нога. Но это не моя вина — за ноги я не хватал. Вот, значит, почему он сомлел.
Мы сделали лубок из древка копья. Рыбоед пожертвовал подолом своей рубахи для повязки. Мальчишка пару раз приходил в себя, но вновь лишался чувств, видимо, боль была изрядная. Ни малейшего звука он так и не издал. В момент, когда глаза мальчишки были открыты, я спросил:
— Эй, воин? Как тебя зовут?
Молчание. Наверное, немой. Почему бы и нет? Дохлые обезьяны едва ли хорошие собеседники. С ними онемеешь.
Парни волокли добычу поочерёдно. Мальчишка почти ничего не весил, но вонял немилосердно. Даже когда мы выбрались с обезьяньего кладбища, облако мерзкого аромата следовало вместе с нами.
«Бородавка» осталась за спиной, когда мы услышали испуганное ржание лошадей и вопли Бороды. Подгонять бойцов нужды не было — мы напрямую проламывались сквозь кусты и прыгали по камням. У меня мелькнула мысль оставить Рыбоеда, волокущего на плече улов, в тылу, но это было бы опрометчиво. Отягощённый мальчишкой, он может не отбиться, да и не ясно, что случилось с Бородой.
Скатываясь по камням, я как раз успел увидеть, как лошади рвут поводья и исчезают во тьме. У маленького костра катался пёстрый клубок: Борода и несколько диких кошек. Ещё одна, волоча неподвижные задние лапы, пыталась отползти во тьму. Глухое рычание и фырканье кошек, треск разлетающихся головней, вопли Бороды — нашему однорукому кормчему приходилось туго.
Одна из кошек при моём приближении совершила дивный прыжок и исчезла в камнях. Второй повезло меньше — я с оттяжкой рубанул её по шее. Кошки, яростно шипя, рассыпались: размера они были среднего — едва ли самая крупная из самок, поднявшись на задние лапы, превысила бы ростом взрослого человека. Всего четыре киски — ту, с разрубленным хребтом, брать в расчёт нет смысла. Справимся.
— По голове их, милорд! — завопил Сукс, уже прикинувший стоимость жёлто-серого меха.
Очевидно, кошки отправлять свои шкуры на глорский рынок не торопились, потому что прыгнули в темноту. Лишь короткохвостый подросток устрашающе зашипел и кинулся на меня. Я сунул ему в пасть защищённое наручем предплечье, устоял на ногах и распорол мечом пушистое брюхо. Рыбоед, подскочив с другой стороны, всадил своё сильно укоротившиеся копьё в горло коту.
— Шкуру! Шкуру! — горестно вопил Сукс, норовя метнуть копьё в кошку покрупнее. Но кошки уже скрылись в расщелинах, лишь из темноты донесся раздражённый вой.
Кот-придурок, подбитый нами, ещё извивался, упрямо полз к моим ногам. Должно быть, в его пятнистую родословную и осёл затесался. Я разрубил коту голову и рявкнул на Рыбоеда:
— Груз держи!
Боец отпрыгнул к мальчишке, оставленному на камнях. Сосунок пришёл в себя, во все глаза пялился на нас и подыхающих котов.
— Живей, парни! — сказал я, поглядывая в темноту. Едва ли коты рискнут напасть вновь, но следить за нами определённо будут. Таких злопамятных зверушек ещё поискать.
У нас осталось две лошади. Мне было жаль удравшего Смыка, отличный был мерин. Впрочем, нужно было что-то срочно предпринять — Борода был плох, и король нам потерю лучшего кормчего едва ли простит. Мы кое-как замотали разодранное брюхо однорукого — кошачьи когти располосовали его от грудины до паха — странно, что потроха ещё не вывалились наружу. Борода стонал. Я смочил ему губы из фляги и вытер окровавленные руки о штаны раненого:
— Грузи!
Сукс уже сидел в седле, мы подняли ему раненого, и боец обнял грузное тело, с трудом удерживая его верхом. Борода замычал от боли.
— Облапь получше, — приказал я Суксу. — Боги простят.
Боец что-то пробурчал, крепче обнимая раненого. Рыбоед, беря коня под уздцы, обернулся ко мне:
— Мальчонке воды бы и пожрать. Похоже, он смерть как голодный.
Я пожал плечами. Еды у нас с собой всё равно не было.
К фляге мальчишка потянулся сам. Значит, человеческую речь понимает. И то хорошо. Пока он чмокал, жадно высасывая воду, я отошёл к коту и выдрал из раны кусок мышцы. Теплое жёсткое мясо поддаваться не хотело, пришлось обрезать кинжалом.
— Поехали.
Я вскинул в седло добычу: мозгляк содрогнулся от боли, но только крепче вцепился во флягу. Я сел за ним, придерживая хрупкие мышиные плечи, тронул коня. Мы двинулись по скалистому лабиринту. Мальчишка снова сосал из фляги. Когда он начал отдуваться, не в силах больше переливать воду в себя, я отобрал флягу и сунул окровавленный комок:
— Жри.
Он замешкался только на мгновенье и впился зубами в кошачье мясо. Хорошо. Такой будет жить.
Мясо я вскоре отобрал и швырнул в кусты — уж слишком жадно мозгляк его грыз. После долгого голодания могут и кишки завернуться.
К Кедровой бухте мы выбрались только на рассвете. Кошки следовали за нами, пугая истошными завываниями. Но куда больше бойцов встревожил опомнившийся и вздумавший вернуться к нам Смык. Замечательно, я всегда знал, что мой конь на редкость разумная скотина.
Бормотал проклятья Сукс, — удерживать грузного Бороду было сложно. На берег ложился туман. Я качался в седле, мальчишка то ли дремал, то ли вновь лишился чувств — невесомое тельце норовило соскользнуть с седла. Но ребёнок явно не был призрачным — у призраков не бурлит в животе. Да и воняли его светлые, слипшиеся волосы по-прежнему весьма резко. Вот ведь обезьяний выкормыш.
