Не вдруг и очнулся. Помолчал потрясение. Лишь звонкое «бомм» развеяло нечаянное наважденье. Выйдя из-за стола, подошел к архонтам, пожал руки всем поочередно, не чинясь, словно равным.
– Слова вашего мне довольно, отцы; с нынешнего дня прикажу вполовину урезать контрибуции. Ныне же, прощенья прошу, нет более времени. Прощайте; уповаю на мудрость вашу…
Обернулся к адъютанту.
– Распорядитесь, штабс-капитан, подготовить соответствующие бумаги…
Пронзительно-протяжный, вроде уже и привычный, но от того не менее ненавистный, рванулся с небес, вспарывая хрустально-прозрачный воздух, вопль муэдзина:
– Ля илляааа ильаляааа… ал Мухамммааад аррассуул ал-лааа!..
И после кратчайшего перерыва:
– Аллаааху… акбар! Аллаааху… керим!
Мансуров досадливо поморщился. Закрывай окна, не закрывай – не отгородиться; уже и то хорошо, что научился на людях играть лицом… хоть это постиг в искусстве дипломатическом.
Разговора с ханом не избежать.
С недавних пор изменилось нечто в Бахчисарае, словно воздух сгустился, став плотнее и удушливее, вокруг миссии Республики Российской; трижды подкатывалась к воротам толпа оборванцев, ведомая косматыми дервишами, угрожала разгромом двора, а ханские сеймены[48] не торопились и появлялись лишь после того, как своими силами отгоняли басурман; двое гусар скончались, отведав купленного у прохожего торговца изюму; мурзы, недавно еще приторно-сладкие, будто из лукума слепленные, сразу и вдруг прекратили наезжать с визитами, разве лишь Туган перекопский, известный русофильством, порой наведается, однако и он уже не тот, что прежде: посидит молча, повздыхает, водочкой побалуется втихую – и отбывает, слова путного не сказав. Самое же главное: две недели, как прервалось сообщение с Севастополем; оттуда вестовые не прибывают, и свои исчезают, словно в воду канув… Сейменский ага на вопрос о сем покачал головой, отговорился степными аламанами.[49] И по глазкам узеньким видно было: лжет! лукавит гололобый!
– Все готово, вахмистр? – спросил Мансуров конвойца.
– Так точно, ваше благородие!
– Ну, с Богом!
…Пока ехали кривыми улочками, утвердился в мысли: неладно кругом. Галдящая толпа, пестрая по-восточному и вместе с тем омерзительно грязная, липкая даже на вид, затихала при виде миссии, подавалась к стенам, освобождая проезд, но взгляды, взгляды!.. даже оборванцы, ночующие под глинобитными дувалами, позволяли себе глядеть дерзко, с вызовом. И никаких звуков. Вот только что еще гомон и крик, а ныне – молчание, тугое и тяжелое.
– Мать твою!.. – услышал Мансуров. Оглянулся: вахмистр, бледный, отбрасывает обратно в толпу дохлую крысу; в лицо швырнули, едва успел перехватить.
Метнувший падалью и не думает скрыться, стоит, подбоченясь, на виду; шаровары обтрепаны, в пятнах, чапан разлезся клочьями; в руках связка дохлятины, а глаза белым-белы, словно и нечеловечьи… явный терьякчи.[50] Скалит гнилой рот; доволен: хоть раз, а заметен в толпе.
Столкнулся глазами с Мансуровым, осклабился до ушей, встряхнул крысами.
– Урррус-шайтан! Ай, карачун!
В толпе шелест, шипенье. А сеймен ханский здесь же ошивается; все видит, все слышит, а вроде и не замечает…
Мансуров, превозмогая холодок противный, надменно выпрямился, глядя поверх бритых до синевы голов, засаленных тюбетеев и негусто торчащих тюрбанов. Чуть подшпорил коня, затылком ощущая, как, пропустив миссию, смыкается за всадниками татарва.
«И это – братья предков моих? – подумал едва ли не с тошнотой. – Ужели таким был и Мансур-бей?»
Новые улочки. Новые толпы. Но пронесло; проехали. У врат дворцовых сеймены скрестили копья, не пропуская. На ярлык с тамгой[51] и не поглядели. Почти час стоял у ворот, чувствуя, как закипает в сердце истинно здешнее, неведомое ранее дедовское бешенство. Сперва, сколь мог, обуздывал себя долгом дипломатическим. Потом сорвался:
– Комиссар Республики Российской перед вами, чурки скуломордые! Прочь с дороги! – и уж попер конской грудью на сейменов, не размышляя о следствиях, прямо на вмиг склоненные копья.
Тут же, чертиком, ага объявился. Велел впустить. Объяснил: хан светлый с Аллахом беседовал, отчего и не мог призвать к себе немедля. Ныне повелевает войти.
– Джигитов тут оставь, Мансур-бей, – добавил, щурясь. – И саблю отдай, ни к чему тебе сабля.
Вспыхнул Мансуров.
– Комиссар Республики Российской с оружьем не расстается; тебе, ага, сие ведомо…
– Якши,[52] Мансур, якши… давай фирман[53] свой!
Увы, нет грамоты: генерал Давыдов, лихоманкою помирая, не успел формальность исполнить. Пришлось смириться. Отстегнул саблю, сунул ближнему сеймену. Ободряюще кивнул гусарам: не бойсь, не бойсь…
Вошел во дворец. Сеймены, с двух сторон зажав, повели темными коридорчиками. Вновь подивился Кирилл Мансуров убогости покоев: ковры, как один, драные, стены исцарапаны, облупились, куда ни глянь – паутина, будто совсем уж прислуги нет. Повсюду муллы: седые и темнобородые, в зеленых чалмах и в белых. Глядят, не скрывая ненависти; впрочем, эти и в хорошие дни сего чувства не прятали: знают, сильны! – сейменов у хана кучка, орды на Яйле,[54] а за этими – толпа базарная. Они ее и подняли в январе урусов резать, они и хана с Кубани привезли…
У высоких, в тонкой, хоть и порядком ободранной резьбе, дверей остановились. Ага трижды ударил в створки и обернулся.
– Великий Гирей, падишах правоверных, хан четырех орд Крымских, владетель Ногайский и Перекопский, дозволяет войти!
Зал, чуть более светлый, чем прочие. Напротив двери – ковер; не так уж и плох, не в пример прочим, в Одессе на базаре рублей за пять пошел бы. Под самою стеною – возвышенье с тремя ступенями. У ступеней, поджав ноги, – трое. Калга, нуретдин,[55] визирь великий. А на возвышении, на семи потертых подушках скверной парчи – хлипкий, с жидкою крашеной бородкою, с бегающими глазами человечишко.
Молчат. Глядят сквозь щелочки.
– Солнце Правовэрных слушает тебя, Мансур-бей…
Это визирь; прочие по-русски не разумеют. Давыдов татарским владел, ему легче было, мог и на хана прикрикнуть. Смутно пожалелось Кириллу: зря пренебрегал изученьем языка предков своих; хотя – кто же знать мог, как обернется?
Сделал три встречных шага, предписанных этикетом. Сдвинул звонко каблуки.
– Именем Республики Российской прошу хана ответить: когда намеревается послать конницу, обещанную в помощь Верховному Армии Республиканской Командованию?
Эх, все ж не дипломат! Давыдов бы нынче соловьем распелся, халвы б словесной размазал, как заведено. Мансурову же подобное не по силам; сразу взял быка за рога. Троица осталась невозмутимой, визирь же и ага сейменский, русский понимая, прищурились еще больше.
– Именем Республики же, с коей Крымским ханством договор подписан о взаимной приязни, прошу разыскать причины прекращения связи курьерской, меж миссией и Севастополем учрежденной!
А так и надобно! без лепестков ненужных! Азия учтивости не приемлет, ей камчу[56] подавай…
– Ай, Мансур-бей, Мансур-бей, – мелко трясет седенькою бородой визирь, – горачий ты, сапсем джигит… Дауд-бей, упокой душу его Аллах, ласковый был… Ну, чэго еще гаварыть хочеш?..
– Именем же Республики, – отчеканил Мансуров, – требую учинить розыск заводчиков смуты в Бахчисарае, направленной супротив чести миссии Российской, тем самым же и Российской Республики!..
В январе еще за хулу на Республику ссекли на майдане ханским велением головы семерым, средь которых даже и мулла был; сами татары арестовали, не дожидаясь слова из миссии. Ныне же визирь усмехается:
– Плохой твой слово, плохой… сапсем яман![57] Кырым не Русистан; Аллах челавэку язык дал, гаварыт пазволил; как же казнить за мысл?
Согнувшись вдвое, оглянулся, прокурлыкал по-татарски что-то длинное, видно – перевел; хан хихикнул, калга с нуретдином губы раздвинули, даже сейменский ага, здесь безмолвный, смехом пошелестел.
Мансурова словно забыли. В ответ визирю пискляво пролопотал хан; калга каркнул; нуретдин кивнул медленно. Визирь разогнул спину, повернулся к комиссару.
– А, зачэм долго гаварыт? Слушай слово хана, Мансур: сабак ты, гразный сабак! язык свой забыл, Аллаха забыл, пыредков забыл… тьфу!..
Скривился, сделавшись похож лицом на печеное яблоко.
– Нэт угавора! Кырым вам конницу давал? Давал… гдэ пабэ-да? Адын, два, тры тыщ джигит к Аллаху ушлы! – гдэ пабэда?.. Шайтан-дэло – на цар встат… В Кырым – хан, в Русистан – цар, нэт? Иды, Мансур, иды… нэт угавора!
Потер руки, меленько рассмеявшись.
– Вэрховный твой – пхе! пайды, скажы: Кырым нэ знай ныкакой Вэрховный… наш гасудар – султан Порты,[58] хункяр[59] и падышах… вот так скажы!
Визирь говорил все визгливей, перхая и плюясь. И, сбитый поначалу с толку, Кирилл понял, что пришло время огреть камчой, чтобы помнил пес, кто хозяин.
