«Не имело…» Он всхлипнул и закрыл глаза ладонью. А когда отнял ее, рука оказалась в перчатке.
* * *
– Степа! Степа! Степан! Ну, скажи что-нибудь, не молчи!
Его трясли за плечи маленькие люди, а он ничего не понимал и только мотал головой.
– Не трясите его, сволочи! Не трясите!
– Доктора пропустите! Ребята!
Носилки лежали у колес машины, маленького грузовика с откинутыми бортами кузова. Ближайшая к нему дверца кабины была украшена темной звездой и каким-то цифровым индексом, покрыта пылью, царапинами и вмятинами.
– Приходько! Вы слышите меня?
Доктор властно и сильно отпихнул в стороны летчиков и огромного техника, рыдающего и смеющегося одновременно, как безумный.
– Приходько! Лейтенант Приходько!
– Я слышу… – с трудом произнес Игнат. – Что случилось?.. Как…
– Тебя только что привезли. Пехота, десантники. Ты уже дважды сознание терял!
– Я…
– Так, всем рот закрыть!
Тишина наступила сразу. Хотя не тишина, конечно. Рычал и грохотал огромный фронт невдалеке, в сумерках вспышки взрывов и выстрелов виделись приглушенно, издалека, отраженные в небе облаками. Но говорить и кричать перестали, только техник Вася давился рядом слезами и все гладил его по груди и рукам, как мать ребенка.
– Ты помнишь себя? Думать можешь? – капитан и военврач склонились над ним одновременно, с почти одинаковыми выражениями на лицах.
Игнат провел рукой перед мутными глазами еще раз, не веря. Кисть была в рваной тонкой перчатке, которой он не помнил. И кисть была не его – большая, с тяжелыми жесткими мозолями, с грязными, исцарапанными до крови пальцами.
– Помню…
– Докуда помнишь? – жестко спросил врач. – Меня помнишь?
– Да… Военврач… Нет, майор медицинской службы Зорин… Александр…
– Алексеич, – сам закончил за него военврач. – Молодец, просто молодец. Что ты помнишь о бое? Эй, тихо вы там!
Игнат скользнул взглядом по лицам, но ничего не сумел прочитать. Фокусироваться было трудно, лица размывались. Их было много, и даже узнавал он не всех. Командир полка майор Наумов, штурман полка капитан Жуковский… Петро Гнидо, комкающий в руках шлемофон, командир его собственной эскадрильи капитан Арищенко, с искаженным лицом сидящий совсем рядом, на земле.
– Я помню… Двадцать «Юнкерсов» или чуть меньше. Восемь «Ме-109» в прикрытии… Шли к Прохоровке. Мы сумели набрать высоту, успели. Я атаковал… Ребята! Где ребята?!..
Кто-то в толпе молча потянул с головы пилотку, через мгновение его жест повторило несколько человек.
– Сержантов сбили, – глухо подтвердил рядом комэска. – Твой Ефимов выпрыгнул, но немцы его расстреляли в воздухе. Вы довольно долго дрались. Сбили один «Юнкерс», еще пару сумели зацепить, те сбросили бомбы и отвернули. Ты… ты точно не помнишь, что было дальше?
– Нет, – признался Игнат. Ему захотелось встать, но было трудно даже вздохнуть. Он не сомневался, что сбили и его, и только не понимал, что в этом такого странного.
– Ты таранил «мессер». В лобовой, уже без боеприпасов. Прямо над десантниками и танкистами… Не помнишь?
Игнат хотел отрицательно покачать головой, но та отозвалась такой болью, что он чуть не застонал.
– Прямо по кабине ему пришлось, он как камень и упал. Десантники рассказали, что немцы будто очумели… А сразу после этого подошли «Яки», штук десять. Те еще могли прорваться, сил у них хватало, но… У них, наверное, просто нервы не выдержали. Они побросали бомбы, почти как попало – под себя, по сторонам. И ушли.
Вот теперь наступила настоящая тишина. Такая, что было слышно, как ветер шевелит стебли степной травы рядом, по обеим сторонам, выше его.
– Тебя подобрали воздушно-десантники, их комбат сразу приказал тебя увозить. Позвонили уже из полка, с полкового медицинского пункта тебя к нам. Доктор теперь будет тебя лечить, выхаживать…
Капитан говорил почти бессвязно, тормозя на отдельных словах. Игнат перевел взгляд с его лица на майора и увидел, как тот кивнул. Вот так вот…
Он попытался прислушаться к себе, нащупать ставшую уже привычной теплую лунку в глубине своего разума – место, где был не умеющий говорить, но способный делиться с ним своими чувствами и мыслями двоюродный дед. Ничего, пусто. Только он сам, один, такой же, как всегда. В огромном теле, с болью в костях, и в груди, и в голове. С кровью на ладонях. Двадцатилетний. В 1943 году. А дед там, в 2013-м, среди ученичков «Академии», планирующих участвовать в веселом пиру на дележке остатков страны, как только чуточку подрастут. Сыном отца, занимающегося тем же самым уже сейчас, с большим усердием и абсолютным отсутствием противоречий с полученными в детстве… императивами, принципами, идеями?.. Он забыл слово и не сумел сразу вспомнить. Зато смешным показалось то, что дед Степан является теперь одновременно и двоюродным дедом и внучатым племянником самому себе. И что он будет теперь привыкать к имени «Игнат». Но ничего, разберется. Зная его характер, можно не сомневаться: он им еще покажет.
Он попросил помочь, и его приподняли в три пары рук, оперли затылком на колесо. Игнат криво улыбнулся, морщась от боли в разбитом лице – вероятно, приложился о прицел или во время тарана, или когда сажал разбитую машину в землю. «На землю» не скажешь, неправильно это будет. Надо же, и он что-то даже такое помнит. Доктор порадуется…
– Пистолет десантники забрали, – невпопад сказал техник, уже почти успокоившийся, уже больше улыбающийся, чем плачущий. – Ну и черт с ним, а? А документы твои все целы: и удостоверение, и письма, и все.
– Дай, – попросил Игнат, и тот осторожно протянул огромные руки, отодвинул мешающую ткань комбинезона с привинченным орденом. Отстегнул пуговицу нагрудного кармана гимнастерки, вынул пачку коленкоровых книжечек и бумажек.
На колени Игнату упал треугольник письма, в глаза бросилось написанное химическим карандашом слово «Москва». От мамы? Которая, о господи, прабабушка ему? Нет, фамилия другая, ничего не говорящая. Может, та девушка, о которой дед с гордостью упоминал.
Он развернул треугольник непослушными пальцами: почему-то это показалось важным, стоящим любых сил. Письмо принадлежало одновременно и деду, и как бы ему. Оно было довольно длинное, написанное плотным почерком во всю сторону серого шероховатого листа. Несколько мест вымарано фиолетовыми чернилами – что-то там углядела военная цензура. И вложенная фотокарточка. Лицо на ней он сразу узнал, хотя одежда была совсем другая. Лицо не изменилось совсем.
На обороте была надпись: короткая, сделанная наискосок. Зрение снова расплылось, и он потратил с полминуты, стараясь проморгаться и унять заколотившееся сердце. Ребята терпеливо ждали, поддерживая его с двух сторон.
