Дело было в следующем. Неделю назад правительство Германии обратилось лично к князю Львову с предложением начать переговоры о перемирии и о заключении мира. Точнее, звучало это как-то иначе. Ведь перемирие обычно предлагает слабейший, а Германия таковой себя не считала. Так что формулировка была хитрее. Но суть была именно в этом. А Львов, сука позорная, это предложение скрыл. Расчет понятен. Он ждал Корнилова, который никаких переговоров с немцами не стал бы вести. И вот именно сегодня это всплыло — и новость быстро распространилась по городу. Так что волнения стали понятны.
— А это не утка? — Спросил я. — С немцев станется, они могут и не то запустить.
— Похоже нет. Михаил Маркович давно уже в Мариинском.[31] Он оттуда звонил, говорил, члены правительства и представители Петросовета вырвали у Львова признание. Говорит, что теперь там самое интересное… А возле дворца потихоньку собирается народ. Пока тихо.
— Скоро будет громко — хмыкнул я. Вот только подойдут ребята из окопов. Они и поактивней и, что самое главное, отправились воевать. А уж раз отправились, так кураж-то куда девать?
Я подвел итог.
— Ладно, я с фотографом еду к Мариинскому.
— А я?! — Спросила Светлана.
— А ты остаешься в резерве. Мало что ещё случится и придется туда бежать. А чтобы было не скучно — дозвонись до Петросовета и до Кшесинской, узнай, что там у них.
— Так большевикам тебе звонить сподручней.
— Ага, чтобы они меня припахали. Они знают, что я уехал в Лугу, кстати, им я статью тоже обещал. Но раз такое дело — то история с Корниловым явно уйдет с первой полосы на третью.
Сбегая по лестнице, я удивлялся причудливости жизни. В самом деле — утром казалось, что выступление Корнилова — это тема минимум на неделю. А теперь?
Только почему так вышло? Ладно, об этом подумаем потом. Пока надо выполнять свою работу.
— Сергей Алексеевич, как заезжать будем? — спросил меня шофер.
— Давай по Малой Морской, к «Астории».
Через некоторое время автомобиль, раздвигая идущих к площади людей и отчаянно клаксоня, подобрался к гостинице. По пути кто-то пытался возмущаться на «буржуев» — но логотип газеты делал своё дело. Наиболее буйных одергивали товарищи.
— Ты чего тут фордыбачишь? Это наши!
Кто-то наоборот — нас приветствовал.
— Пропесочьте этих гнид, товарищи газетчики!
Двери гостиницы были, понятное дело закрыты. Но я стал туда ломиться.
Вы думаете, главное качество, необходимое журналисту — это умение писать? Сто раз фигня! Главное для журналиста — это наглость. Так что когда какой-то тип в форме швейцара открыл-таки мне дверь, я стал махать у него перед носом американской журналисткой ксивой, которую всегда носил с собой на всякий случай — и с жутким акцентом заорал, что я есть американский журналист и мы как союзники имеем право знать, что происходит.
— Так от нас вы что хотите? — спросил швейцар, сраженный моим напором. Впрочем, представители этой профессии во все времена прогибались перед иностранцами. Да и не только они. Депутаты тоже.
— Я есть должен делать фотографий! Вы должен дать мне место, откуда я смогу их делать.
Швейцар пустил меня и Колю внутрь, тут подбежал какой-то холеный и хорошо одетый тип рангом повыше. Это вам не гостиница, где я очнулся в этом мире. Здесь всё на уровне. Но этому обер-халдею тоже не пришло в голову, что вообще-то он мне ничего не должен. Тем более, что вид у меня был совсем не респектабельный — переодеваться, я, понятно, не поехал.
Но меня провели в какой-то люкс на третьем этаже, вынырнувший откуда-то халдей рангом пониже, но тоже в приличном костюме и галстуке, распахнул большое окно. Площадь отсюда была как на ладони.
— О-кей! — величественно бросил я и глянул в окно. Картина была следующей. Площадь — Синий мост и дальше, метров на пятьдесят за памятник Николаю, была заполнена народом (садика перед Исаакием в эти времена не было). Но толпа представлялась достаточно жидкой. Знамен и лозунгов тоже имелось в наличии немного.
Коля между тем меня подвинул, установил свою аппаратуру и начал съемку.
— Готово. — Доложил он мнут через пятнадцать.
Мы вернулись к машине.
— Коля, ты садись в авто, мчи в редакцию и делай снимки. Я тут ещё погуляю.
«Рено» развернулся и покатил обратно. Я же двинул в народ.
Толпа была и в самом деле редкой, особой организации не чувствовалось. Но собрание на площади состояло не из отдельных единиц, а из групп разной величины. Люди стояли, так сказать, по коллективам. Тут были, в основном рабочие. Солдат имелось меньше. Большинство самых активных служивых находились на дальних подступах к городу.
— Товарищ журналист, что там слышно? Правда, что немцы мир предложили, в временные его похерили? — окликнул меня кто-то.
— Именно так. Подробностей не знаю, сам только приехал из Луги, где корниловцев встречали.
— И как там?
— Нормально. Казаков генералы обманули. Когда бойцы правду узнали, никто против народа идти не захотел.
Народ стал собираться вокруг меня. Это мне не понравилось — митинговать в мои планы не входило.
— Так что теперь будет? — Начались вопросы.
— Товарищи, я здесь для того, чтобы разобраться. Мы попытаемся ещё сегодня выпустить экстренный номер, читайте «Рабочую окраину», мы пишем только правду.
После этого мне удалось оторваться от толпы. Тут я заметил подходящий с набережной Мойки, с западной стороны, отряд рабочих, двигавшихся в относительном порядке.[32]
Постепенно я продвинулся ко дворцу. Возле него топталась жидкая цепочка юнкеров. Они также перекрывали Новый переулок и Вознесенский проспект. С той стороны улицы тоже были наверняка перекрыты. Глядя на юнкеров, я мысленно показал фигу моим современникам.
В моё время, благодаря скулежу Вертинского, озвученного Гребенщиковым и Жанной Бичевской, в народе сложилось представление о юнкерах, как о высокодуховных «мальчиках», которых пьяная матросня колола штыками. Так вот, передо мной стояли в цепи совсем иные ребята. Это были здоровенные парни лет по двадцать пять-тридцать с нормальными рабоче-крестьянскими рожами.
Дело-то в чем? Юнкерами называли и тех, кто учился в школах прапорщиков. А туда с шестнадцатого года стали брать наиболее способных, и, разумеется, наиболее лояльных унтеров. Эти парни руководствовались не высокими идеями, а конкретным интересом. Ведь для них получить погоны с просветом — значило выйти в люди, перейти в совершенно иной социальный статус. Табель о рангах ведь никто не отменял. Офицер был человеком с чином. То есть благородием.[33] И чин этот сохранялся при любом раскладе. А чин в России — это было очень серьезно. Уважение к нему было вбито на уровне подсознания.
