Потом, в запылавшем городе, случились для Руси жуть и позор: принародно на церковных каменных плитах терзали юных монахинь, непорочных дев, добродетельных жён — гогочущей очередью… Чтобы осквернить само целомудрие, ужаснуть беспощадностью: когда очередь кончалась, то последний в показной свирепости обезглавливал жертву ударом кривой сабли…
А в алтарях распинали священников, дьяков, седовласых монахов, вонзая в них дамасские кинжалы… Чтобы таким изощрённым святотатством доказать неприятие Иисуса Христа…
Повсюду в огненной Рязани дымилась ручьями на лютом морозе горячая кровь, и никто, абсолютно никто не спасся — ни малый, ни старый; ни женщина, ни мужчина.
Когда вернулся в мёртвую Рязань младший князь Ингварь Ингваревич, последний суверен Земли вятичей, оказавшийся во время батыева погрома в Чернигове у брата своего двоюродного Михаила Всеволодовича и там узнавший о непоправимой беде, то очам его предстала снежная пустыня с уродливо окоченевшими трупами, часто обезглавленными, вмерзшими в чёрно-алый лёд…
Именно с осквернённой, растерзанной Рязани в русском языке появились проклятые мерзости, те матерные ругательства, от которых мы до сих пор не избавимся, — про твою…… мать! Ничего подобного не существует в других европейских языках, особенно — в терзании святого образа Девы и Матери.
… А батыевы орды уже пожгли, осквернили Коломну; превратили в пепел Москву; приближались, алчно облизываясь, аки волки, по словам летописца, к великокняжескому граду с Золотыми воротами, к стольному Владимиру… И первым делом, наводя на горожан ужас, закидали их из китайских метательных орудий отрубленными головами русичей… Однако неустрашимые владимирцы, как и рязанцы, предпочли погибнуть, но не сдаться, не подчиниться звероподобному врагу.
II
Что мы хотим понять, возвращаясь к батыеву нашествию? — думалось мне. Что ищем похожего в тех жутких годах? Неужели воспринимаем современный Запад «коллективным Батыем»? Жаждущим расправиться с Россией, разделаться с нею, разделив на крошечные уделы, чтобы исчезли, как при Золотой Орде, сами понятия — Русь, русские?..
Вспоминались простые и вечные слова из Екклесиаста:
«Что было, то будет; и что делалось, то и будет делаться, и ничего нового под солнцем».
Как не задуматься? Как не сравнить?..
Что было…
Действительно, что было тогда, 760 лет назад? Прежде всего — тьмавойска под непререкаемым началом; и неслыханная жестокость. Жестокость — главный завет Чингисхана своим потомкам чингисидам. На жестокости строилась система террора, покорённые народы должны были ежедневно и ежечасно испытывать животный страх — перед любым монголом! — должны были вечно пребывать в подавленном состоянии духа, желая лишь одного — выжить! Гордость человеческая вычеркивалась, как и понятия чести, совести, достоинства, а поощрялись — и более всего ценились! — донос и предательство.
В общем, всё следует определить как государственное рабство, где человек — ничто, вернее — двуногая тварь!
Подобная печальная картина наблюдалась не только на Руси. Раньше убийственные опустошения случились в Китае, в странах «от Аральского моря до Инда», покоренных самим Чингисханом.
И всюду — смерть и ужас. В Китае погибло более, чем 90 цветущих городов, на Руси 49 из 74-х, и первой испила смертную чащу поднебесная Рязань. Между прочим, население Руси, перед нашествием Батыя равное 12 миллионам человек, восстановилось лишь три века спустя, к концу XVI-го…
Но потери количественные не сравнимы с потерями качественными, которые определяют характер народа, духовное самостоянье. Два с половиной века татаро-монголы сживали со света русичей. Русь не жила, а выживала. Она даже имя собственное потеряла, превратившись в Московский улус Золотой Орды.
Могла ли Русь выстоять перед напором с Востока, перед батыевыми ордами, которые, кстати, завоевывали не отдельные страны, а всю Вселенную? Я искал ответы у многих историков и мыслителей, и не только отечественных, и, конечно, не только у современных: нет, не могла…
У большинства историков основополагающий довод таков: мол, Русь была раздробленной, запуталась в междоусобицах… Меня такой вывод не устраивает. По-моему, если бы объединились все княжеские дружины, если бы сумели собрать многотысячные рати и всё-таки удалось бы одолеть четырнадцать батыевых орд, то непременно из глубин Азии явились бы новые орды агарян и завершили бы своё поганое дело. Потому что была не понятая до сих пор, хотя, может быть, кем-то и понятая, но мне неизвестная, предопределённость в событиях того времени…
III
Как известно, в истории не существует сослагательного наклонения, и светлая, юная Русь, которая впоследствии именовалась Святой Русью, с её удельной «княжеской демократией», с её говорливыми вече почти в каждом городе, с зависимостью любого князя от дружины и веча, с весёлой суетой в делах и торговле, с непрощаемыми обидами и молодцеватым тщеславием, с шаткостью клятв и неустойчивостью натуры при отсутствии великих помыслов и целей, более того, при измельчании княжеского рода, уже никак не сравнимого в личностях ни с великим воином Святославом Игоревичем, ни с сыном его — неистовым честолюбцем, однако проницательным правителем Владимиром Крестителем, ни с Ярославом Мудрым, ни с мужественным, многоталанным Владимиром Мономахом, и даже с неутомимым строителем Северо-Восточной Руси Юрием Долгоруким, — да, никак не сравнимы с ними те, кто встретил батыевых исчадий ада; так вот, погибель Руси и спустя семь с половиной веков представляется неминуемой не по причине слабости духа русичей, а в силу всеохватности Зла. Может быть, не крушение Атлантиды, а исчезновение Древней Руси по сути своей есть величайшая утрата для всего человечества!
Ах, как жаль, что всё именно так случилось! Как жаль, что былинные, богатырские, сказочные времена так никогда больше и не вернулись… Древняя, героическая Русь погибла; ушла навсегда в небеса…
К единению и самодержавию, к новому величию славянской Державы, которое, как мне мнится, столь же катастрофически завершается на наших глазах, мы пришли через немыслимые унижения и невосполнимые потери, и наше государственное «воскресение из мертвых» оказалось настолько затяжным, что мы превратились в совершенно других русичей. При деспотичном самодержавии с привитой азиатской покорностью потускнели те светлые качества в национальном характере Древней Руси, как честь и достоинство, правда и справедливость, милосердие и покаяние; и то чистое, искреннее, незамутненное Православие — святая вера во Христа!
Вместо же них, или в дополнение к ним, у многих русичей появилась рабская угодливость, двуликость, тревожный испуг, также другие пороки, свойственные Азии, по крайней мере, не возбраняемые там — ложь во спасение и удачливая вороватость; а кроме того, упомянутые донос и предательство. И всё это ради того, чтобы добиваться желаемых целей любыми средствами.
Наверное, думалось мне, следует нам понимать и со всей ясностью видеть, в чём были и есть наши слабости, но, прежде всего, — в чём всё-таки наша сила и наше спасение. Особенно ныне, когда вновь идут упорные поиски русской национальной идеи во имя возрождения Державы. По-моему, русская идея очень проста: нужно осознать и доказать себя русскими!
IV
Очерк с лёгкостью складывался, и это меня радовало. Оставалось изложить его на бумаге, раза два поправить, выглаживая стиль, и отправить неугомонному поэту, главному редактору ежемесячника «Звонница» Вячеславу Фомичу Счастливову.
Я думал о нём с улыбкой, восхищаясь его восторженностью, но прежде всего той безрассудной храбростью, с какой он бросался в неведомое ему дело. А дело-то воистину нешуточное, да и, ох, какое громоздкое — распахнуть перед соотечественниками все одиннадцать веков российской государственности.
Сам он, чтобы как-то соблюсти баланс между очень и очень непростым, порой мистическим тысячелетием и одним лишь двадцатым веком, правда, веком нескончаемых революций и войн в России, придавленного, к тому же, пятй интернационального большевизма и наковальней пролетарской диктатуры, — так вот, сам Вячеслав Счастливов занялся расшифровкой исключительно сложного, ещё никем объективно, глубинно не осмысленного, не осознанного, не оценённого двадцатого столетия, причём в его переломной для страны революционной фазе во время Первой мировой, а затем Гражданской войн. Эпоха, конечно, едва подъёмная, но ведь неугомонный поэт Счастливов не знает преград «ни на море, ни на суше…», а тем более в невесомой пыли истории.
Я разговаривал с ним мысленно, или, как теперь выражаются, в виртуальной реальности. Да, да, мы говорили, спорили, не соглашались, и всё вроде бы зримо, вживе… Впрочем, ведь каждый хорошо знает, какие страсти вспыхивают в нашем притаённом сознании, какие картины рисует наше воображение, какие сцены разыгрываются на подмостках нашего внутреннего театра; и, более того, какая порой бушует ненависть, но и какая безумная возникает любовь…
