Я разговаривал с ним мысленно, или, как теперь выражаются, в виртуальной реальности. Да, да, мы говорили, спорили, не соглашались, и всё вроде бы зримо, вживе… Впрочем, ведь каждый хорошо знает, какие страсти вспыхивают в нашем притаённом сознании, какие картины рисует наше воображение, какие сцены разыгрываются на подмостках нашего внутреннего театра; и, более того, какая порой бушует ненависть, но и какая безумная возникает любовь…
Да, так, видно, устроен наш внутренний мир, который оживает, когда мы одиноки или предоставлены самим себе, а таковыми бываем достаточно часто, и, я убеждён, большую часть жизни!
А обсуждали мы со Счастливовым… да, да, виртуально! — деяния первого рязанского коммунара Семёна Силкина, деда нынешнего Семёна Ивановича. Вячеславу удалось проникнуть в губернский архив ВЧК-ОГПУ, чтобы попытаться разгадать мученическую гибель знаменитого коммунара осенью 1919 года…
Наивный и оптимистичный Слава Счастливов надеялся открыть идейного борца за счастье народное, видел в нём нечто среднее между гуляй-польскм батькой Махно и грозным матросом Железняком, но, нет, не обнаружил пламенного ревюционера и понял, почему председателя гольцовской коммуны «Красные зори» никогда, ни в какие периоды Советской власти не возвеличивали, не возносили, как знамя. Не потому, что был он посланцем Григория Зиновьева и служкой некоего Швидкина, всевластного губернского комиссара, расстрелянного по делу троцкистско-зиновьевского блока, — конечно, это многое объясняло, но не всё. Просто сам по себе Сёмен Силкин предстал личностью очень даже не привлекательной.
Однако, как честный литератор, Вячеслав Счастливов всё же сделал набросок «Первого коммунара». Меня, конечно, заставил очерк прочесть и настойчиво вопрошал, следует ли публиковать? Он опасался негативной, а, следовательно, и мстительной реакции нынешнего Семёна Ивановича Силкина, о котором был наслышан чуть ли не как о главном мафиози в Городце Мещерском. Я предложил Счастливову компромиссный вариант: не спешить с публикацией, по крайней мере, в «Звоннице», ну, а если уж невтерпёж, то лучше, а главное, безопаснее, напечатать очерк в каком-нибудь из центральных изданий, причём под псевдонимом, чтобы доморощенный брут не сподвигнулся на вендетту.
Так незаметно, само собой мысли переключились на здравствующего Семёна Силкина, тем более как раз в тот момент я подъезжал к повороту на Гольцы. Кстати, в какую-то из встреч я поведал Счастливову о своём случайном знакомстве с этим господином, правда, опустив историю с иконой, и сделал это сознательно. Честно признаюсь, не люблю касаться вопросов веры, точнее, своего личного отношения к религии, к духовенству. Как не допускаем мы никого в тайники души, так и в этой высшей сущности бытия, по моему убеждению, ни в коем случае не следует выставляться на сиюминутные потребы. А кроме того, исповедальные откровения достойны лишь тех, кому доверяешь и кто умеет молчать. Меж тем литературные коллеги, особенно поэты, люди неуравновешенные, исключительно болтливые, в мгновения ока способные забыть только что принесённые клятвы и присочинить такое, что потом хоть стой, хоть падай, хоть со стыда помирай. Ко всему прочему, несмотря на горделивые декларации о том, что они-то и есть истинно верующие: мол, причащаются, постятся и тому подобное, — бесы всё равно совращают их чуть ли не каждодневно, а потому им постоянно приходится с ними бороться: каяться, отмаливать грехи, даже накладывать на себя епитимию, то есть церковную кару. Но я в их бесов не верю. Прежде всего потому, что — ох, как удобно! — каждодневно оправдываться тем, что «бес попутал», — ох, как легко — не чувствовать за собой никакого греха, никакой вины…
Вообще-то, замечу, сочинительство, как и искусство в целом, — дело не христианское, а больше языческое, к тому же, тщеславное — в намерениях и общественном присутствии, а в поведении — исключительно шаткое. Вот потому-то духовные свои прозрения, а, тем более, переживания, лучше хранить в тайниках собственной души, твёрдо веруя, что Господу всё ведомо, а приоткрываться следует лишь лицу духовному, на сие Господом уполномоченному…
Это, промелькнувшее в голове откровение лишь утвердило меня в решении обязательно завернуть в Гольцы, всё увидеть, о чём поведал мне Базлыков, а если судьбе угодно столкнуть меня вновь с Силкиным или Ордыбьевым, то пугаться нечего. Даже занятно наконец-то с ними объясниться!
Глава восьмая
Утиная охота
I
Подъездная аллея в бывшее голицынское имение со стороны Рязани, обсаженная ещё когда-то в начале девятнадцатого века Джоном Возгрином сибирскими лиственницами, а на поворотах — дубами, как символами-стражами России, пребывала в нынешнюю эпоху развала и запустения, с треснувшим асфальтом, с огромными вымоинами и длинными объездами по полевой стерне. За третьим поворотом километрах в двух от Рязанско-Муромского тракта полузасохшую величественную аллею перегораживал бело-зелёный шлагбаум с чёрным кругом, по которому серебром начертали «Охотничье хозяйство», а внутри ярким суриком предупреждение: «Въезд строго воспрещён».
За шлагбаумом начиналась безукоризненно выглаженная чёрная лента шоссе и опять полевой объезд, несмотря на преграду и запрет. Вообще-то, в России подобное никого не останавливает и не пугает. Понятие воли, как необузданной свободы, гнездится в душе каждого русского, взраставшего на немеряной вольнице земной тверди. Поэтому никакого значения строгому предписанию и я не предал.
Кстати, ничего похожего не встретишь в другой, не российской, части Европы, где всё регламентировано, а запреты святы. Что ж, в Западной Европе страны-государства с нами не сравнимые, — и там каждый километр освоен и изучен. А у нас, на той же Русской равнине ощущение такое, что соотчичи лишь только начинают жить, облагораживая неоглядные дали, — и работы у них непочатый край, не на одно поколение!
В общем, я продолжал свой путь в Гольцы, однако росло беспокойство: а вдруг нападут? Вдруг скрутят, бросят в подвал, как того же Базлыкова? Владение-то крутых! Беспределом жестоких расправ теперь никого не удивишь… Вспыхивало, понятно, возмущение: «Эко придумали — охотхозяйство! Поместье себе присвоили!».
Возмущение затмевало тревогу, хотя я уже не сомневался, что впереди маячит встреча с вооружёнными охранниками. Правда, тешил себя тем, что у меня есть алиби: мол, навещаю учительницу Надежду Дмитриевну, хотя данный аргумент мог никак не подействовать. Честно говоря, мне не хотелось нарываться на расправу упоённых безнаказанностью держиморд. Поэтому я затормозил машину у тропинки, ведущей к порядью краснокирпичных домов земской постройки, в одном из которых прожила всю свою жизнь моя знакомая учительница. Но, выйдя из машины, я ошарашено замер, забыв о Надежде Дмитриевне и обо всём прочем. Сбоку, за поворотом красовался, будто возникший чудодейственно из сказки, белокаменный замок.
Вместо краснокирпичной крепостной стены с огромными проломами, наполовину сниженной по той простой причине, что в советские времена кирпичи растаскивали на печки и иные строительные нужды, неприступно утвердилась более высокая и более мощная белокаменная ограда, покрытая по верхнему скату медными гофрированными пластинами, с островерхими башенками на углах, тоже в медном покрытии и с позолоченными петушками-флюгерами. Исчез бурелом, а появился глубокий ров, правда, пока не заполненный водой, но всё равно препятствие представлялось едва преодолимым. Из-за медного уреза больше не выглядывали пышные кроны яблонь; там теперь конусно устремились к облакам серебристые ели.
Ну, и сам белокаменный замок… Сооружённый из знаменитого окского известняка, из которого в Древней Руси строили только храмы, он выглядел строгим, умеренно величественным. Да, архитектурно он был как бы прост, и как бы сложен, и как бы в меру затейлив: квадрат основных помещений в три этажа поднимала, делала стройным крутая крыша, и ещё то, что по бокам вонзались в небо круглые башни. Все крыши так же, как и крепостные стены, казались покрытыми огненной медью, — вероятнее всего, «под медь», — и те же навесы над непривычными трёхгранными окнами, выдвинутыми наружу, так называемым эркером. Башни украшали золотые шпили наподобие петропаловской «иглы» в Санкт-Петербурге, а в том, что они позолоченные, в блёском солнечном сиянии, не возникало сомнения.
«Н-да, — сказал я себе и в удивлении, и в недоумении, — прямо-таки чудо отгрохали! Видно, новоявленный граф вовсю постарался… Напротив жалких домишек своего детства… бревенчатой школы, которую, конечно, скоро снесут… скромного обелиска своего деда, знаменитого коммунара…»
«Н-да, — повторял я, в самом деле потрясённый, продолжая разговор с самим собой, — теперь внук в Гольцах суверен и богач… Теперь, можно сказать, всё в его воле… Вот ведь как меняются векторы бытия, оборачивается судьба…»
