Андрей слышал, но не слушал. Главное он понял. Они не нужны, их милостиво пускают, даже помогут на первое время, но… да нет, это всё пустяки, по хрену всё, а вот что же ему делать?
— А чего сигарет всего две пачки на неделю? — тихо бурчит кто-то.
Но Бурлаков слышит и даёт себе волю. Правда, ненадолго. И, взяв себя в руки, он закончил собрание уже спокойно, деловым сугубо официальным тоном. Вопросов никто не задавал, перепугались.
Когда все дружно повалили из зала, Андрей задержался, так до конца и не решив: подойти ли нет. Ведь в упор на него смотрел, не мог не узнать. И теперь он стоял в двух шагах от отца и ждал, когда комитетские разойдутся, чтоб поговорить не при всех. Он уже отошёл он столбняка и видел, и слышал всё очень ярко и чётко.
Одна из женщин, положив пухлую и какую-то фиолетовую — обмораживала, что ли? — руку на рукав отцовского пиджака, тихо говорила:
— Ну, Гаря, ну, нельзя же так волноваться, побереги себя, и из-за чего?
— Нет, Маша, Бурлаков говорил так же тихо, — так эта мразь, шваль уголовная, выжила, а наши… ты пойми, это же… сор, отбросы, я как подумаю…
— Ну, Гаря, ну, что ты…
Голос женщины тихий, ровные, мягкие поглаживающие движения руки. Но… но мама так же говорила: «Гаря, не нервничай, ну, не из-за чего…»
И тут Бурлаков поднял голову и увидел его.
— У вас есть вопросы? — с подчёркнуто официальной вежливостью спросил он наглеца.
— Нет, — резкий, звенящий на грани истерики голос. — Мне всё ясно.
— Тогда будьте любезны освободить помещение.
Последние слова прозвучали уже в спину Андрея.
Во дворе Андрей открытым ртом, как рыба, схватил воздух и пошёл. Он шёл, не глядя, прямо на людей, и перед ним расступались, даже шарахались. Кто-то что-то ему сказал, он, не слыша и не раздумывая, выругался в ответ.
Выдравшись из испуганно возбуждённой толпы, Андрей между бараками вышел в ту часть лагеря, где так и стояли остатки каких-то домов. Никто эти развалины не трогал, за год они поросли бурьяном. Сухие прошлогодние стебли торчали вровень с плечами взрослого, а кого поменьше скрывали с головой, и уже буйно тянулись вверх новые ярко-зелёные побеги. Здесь укрывались парочки, велись строго конфиденциальные беседы, делались не терпящие чужого глаза дела. Найти укромное местечко — не проблема.
Угол двух стен, заросли бурьяна, кирпичи и обломки на земле. Андрей тяжело сел, упираясь спиной в спасительный угол, уткнулся лбом в подтянутые к груди колени, сжался в комок. Он не хотел, но слёзы жгли глаза, рвались наружу. И детский, нелепый — он понимает это — жалобный зов: «Мама!». Мама, как он мог, мама, он же… мы же для него, за него, а он… выжить — это не заслуга, шваль уголовная, мама, за что н меня так, да, я — блатарь, мама, но по-другому я бы не выжил, а он с этой… мама, как он мог…
Он плакал долго, всхлипывая и даже постанывая от боли в груди и горле, и, когда поднял голову, тени были уже длинными. Андрей ладонями, а потом платком вытер залитое слезами лицо, откинулся затылком на стену и достал сигареты. Ну, что ж, всё ясно-понятно, он — Андрей Мороз — сам по себе, а профессор Бурлаков сам по себе со своей женой или кем там она приходится, не его это дело, от живых жён гуляют вовсю, а здесь-то… Ладно, прощай, Серёжа Бурлаков, ты не нужен никому, а Андрей Мороз выжил и дальше жить будет.
Андрей щелчком отправил окурок в блестящую среди стеблей бурьяна маленькую лужицу и встал, отряхнул брюки, снял и встряхнул ветровку, снова надел. Пожалуй, на ужин уже пора. Всё, отрезано и выкинуто, и думать об этом нечего. Глядя назад, вперёд не идут.
Когда Бурлаков закончил рассказывать, Марья Петровна заплакала.
— Ну вот, Маша, — он виновато улыбнулся ей. — Я и сорвался.
— Господи, Гаря, — она накрыла его сцепленные на столе руки своими ладонями. — Господи, как же это…
— Да. Выжить в расстрелы, чтобы вот такая уголовная сволочь… они же даже не наёмники, Маша, хуже…
— Не думай о них, Гаря, есть же специалисты, идут проверки…
— Маша, формально, я уверен, они чисты, а фактически, нет, сущностно, так это та же свора.
И Марья Петровна невольно улыбнулась: раз он заговорил о сущностях, значит, самое страшное миновало. Не у него первого срыв, да у каждого, прошедшего через войну, такое, массовое — она горько усмехнулась — явление. И рассказывали, и сама видела, и у самой… чего там скрывать. Правда, обошлось без свидетелей, сама отбушевала, сама справилась, хорошо — никого не убила и не покалечила, и тоже только потому, что никого рядом не оказалось. Гаря ещё лучше многих держится. Ну, так на то он и Крот, «легендарная, — как шутит Змей, — личность, широко известная в узких кругах». И конечно, это такой удар, когда знаешь, что все погибли, давно, когда уже переживёшь, успокоишься, и тут такое… как по ране ударят. Недаром и комендант, и особист, даже ничего этого не зная, всё равно всё поняли, особист даже сказал, что к лучшему, мол, теперь испугавшиеся затрепыхаются и проявятся. И остальные сразу вспомнили о своих делах и разошлись, оставив их вдвоём.
— Я не мог тебе сказать тогда, в январе.
— Господи, Гаря, я всё понимаю. Дважды похоронить…
— Понимаешь, Маша, если бы я тогда, в сентябре, настоял, если б знал… он был бы жив, я бы увёз его, — Бурлаков мягко высвободил руки. — Ладно, чего жалеть о несделанном. Давай о делах.
— Давай, — готовно кивнула Марья Петровна. — Ты обратил внимание, что бывшие рабы практически все семейные?
— Да, — Бурлаков залпом допил остывший чай и придвинул к себе бумаги. — Будем надеяться, что браки не фиктивные. Маша, справки по многодетным подбери пожалуйста. И сходи к Львёнку, пусть по подросткам подготовит.
Началась обычная рутинная работа. Марья Петровна не любила её, но сейчас была даже рада. Лишь бы он успокоился.
* * *
Стояли тёплые весенние дни. Элли не помнила такой весны. Весна — время томления, неясной тревоги, нелепых ожиданий, а сейчас… тихое умиротворение, покой. Такой… такого она ещё никогда не испытывала. И всё это сделал простой газетный лист.
Она ехала в Колумбию, надеясь найти там работу. В Колумбии жила Мирна — её подруга, однокурсница и соседка по комнате в общежитии медицинского колледжа. И она не ошиблась: Мирна встретила её радостно, попеняла, что так надолго и безвестно исчезала, и согласилась, что пока Элли поживёт у неё, оглядится и присмотрится.
— Деньги у меня есть, — сразу сказала Элли.
— Оставь себе, — отмахнулась Мирна. — Тебе надо одеться и вообще. Ты же меня сколько раз выручала.
— Да, а как твой… — Элли замялась.
Но Мирна только расхохоталась.
— Это который? Да ну их всех в болото!
И Элли рассмеялась в ответ.
Посовещавшись за чашкой кофе с тортиком, вернее, тортиками, они решили, что спешить некуда, надо осмотреться, подумать, ну и…всё понятно. Два дня прошло в упоительной беготне по магазинам даже не так за покупками, как просто посмотреть. Благодарение богу, что осталась в прошлом война с её нелепыми призывами к личным самопожертвованиям и самоограничениям во имя общей победы. Правда, их и раньше не соблюдали, и каждый жил по своим средствам, а кто мог и сверх средств, а уж теперь-то… А она жутко отстала от моды. А на третий день Мирна разбудила её, потрясая газетой.
— Мой бог, Элли, ты только посмотри, я-то сдуру чуть не сняла там дом, ужас какой, ты только прочитай!
Элли сонно села в постели — накануне была в театре, ну, да, кабаре, но не дорогое, очень весёлое, так что вернулась за полночь — и взяла свежий, ещё пахнущий типографией лист «Новостей». И на неё с газетной фотографии глянуло страшное мёртвое лицо Джима. Как она смогла удержаться, не закричать, согласиться с Мирной, что, конечно, квартира безопаснее такого отдельного дома, вот так убьют и не найдёт никто.
— Смотри, Элли, вот… «Труп пролежал не менее двух и не более трёх суток». Вот так зарежут, и никто даже не узнает. Кошмар какой. Ладно, — Мирна встала. — Я в душ, а ты посмотри ещё, если хочешь.
— Да-да, — откликнулась она.
И пока Мирна смывала в ванной пот, усталость и тревоги своего ночного дежурства в клинике, Элли читала. Снова и снова, хотя всё поняла сразу. Это Джек, больше некому. И пришёл к ней. «Здесь нельзя оставаться». Разрезал живот и перерезал горло… да, она понимает, что второе было уже ненужно, ранение в живот смертельно, если сразу не оказана помощь. А потом Джек пришёл к ней, был нежен и добр, отдал ей деньги. Двести тысяч на трупе, Джек их не взял, или… нет, она никогда не узнает, что и как там произошло, но она так же твёрдо знает главное: Джек убил Джима из-за неё, нет, ради неё. Он… он мстил за неё. И ничего больше она и знать не хочет. И думать об этом — тоже.
— Ещё валяешься? — в комнату вошла Мирна, задрапированная в полотенце. — И брось эту нудьгу, у меня сногсшибательная новость.
