мой дом! Окна мне вот побили и убежали, а я вышел посмотреть! Можно я встану? — бывший прапор пытался держать фасон и не хотел стоять на коленях перед милицией.
— Я те встану, сука! — в стиле колоритных девяностых, шуганул я любителя бабьих турниров, — Только дёрнись, завалю паскуду!
— Нельзя мне коленями на холодной земле! — заскулил военный, — У меня артрит!
— Пох#й твой артрит! — ради достоверности приходилось быть безжалостным к барсуковской падагре. — Только пошевелись, падла, имею приказ стрелять! Где оружие?!
Услышав, что есть какой-то приказ стрелять и полоумный сопляк с лейтенантскими погонами готов его тупо и бездумно исполнить, Витя обмяк, и безвольно опустил жопу на пятки.
Пока я держал прапорщика под стволом и нагнетал духоту, Стас за его спиной положил у ящика с газовыми баллонами прикупленную совсем недавно топографическую продукцию. Как он бросил рядом с бумажками два пээмовских патрона я не заметил, но точно знал, что он это сделал. Патроны я позаимствовал из доставшегося мне по наследству арсенала Толи Воронецкого. Какая там маркировка, я не знал, да и знать не хотел.
— Встал медленно! — не понижая нервического градуса и децибел, пролаял я, — Если дёрнется, вали его! — велел я Гриненко и от этого веления Виктор, вместо того, чтобы выполнить мою команду, начал клониться вбок.
Это же какой-то позор! Подумал я. Представитель золотого фонда министра обороны СССР, лучший из корпуса прапорщиков, оказался не только не боеготов! Он, вдобавок еще и в обморок падает по малейшему поводу и даже без оного! При том, что сказать, что я переборщил, было бы тоже неправильно. В пресловутые 90-е происходящее сейчас, считалось бы самой щадящей формой потрошения злодея средней степени паршивости. Но делать нечего и Витька надо было приводить в соответствие с проводимым оперативным мероприятием.
Помня о глазастых соседях, чтобы прилюдно не бить прапора по яйцам, я, примерившись, изо всех сил, да еще и с замахом, щелкнул его по кончику носа. Это срабатывало всегда. Сработало и сейчас. Из глаз сомлевшего прапора фонтаном брызнули слёзы. Витёк моментально проснулся и завизжал, как смертельно раненная неумелым кольщиком свинья, мелко суча ногами.
Он по-прежнему еще мало чего понимал, но, пусть и к неосмысленному движению, он уже был готов.
— Встал, сука! — продолжал давить я на него голосом, не давая времени для понимания происходящего, — Это что там у тебя такое, Барсуков? — я помог ему развернуться к ящику.
— Я не знаю! Я, правда, не знаю! — оживая, начал оправдываться боевой прапорщик из автослужбы, — Бумажки какие-то! — он обрадовался, что появился повод для общения и от него чего-то хотят, а, значит, вот прямо сейчас не застрелят.
— Ну-ка, подай их сюда, я сам посмотрю! — уже тише и с ярко выраженным интересом протянул я руку.
Витёк, поняв, что с этого момента мы с ним делаем одно дело, кинулся вперёд и быстро подхватив разобщенную пачку непонятных бумажек, понёс мне. За два шага успев сложить их в более или менее аккуратную стопку.
— И патроны сюда давай! — скомандовал я, указывая пальцем на два тускло блестящих латунью цилиндрика, которые я уже разглядел на земле.
Прапорщик Барсуков беспрекословно выполнил и эту команду. Когда он положил патроны на покрывающий мою ладонь носовой платок, он еще ничего не понял.
Подозревать неладное прапор начал, глядя, как я упаковываю и опечатываю патроны. Стопку бумаг я пока не трогал. Дав расписаться в акте и на конверте с изъятыми патронами приглашенным Стасом в качестве понятых гражданкам Коротченко, я подозвал Барсукова.
— Это не мои патроны! — стараясь выглядеть уверенно, бодро заявил он, настороженно косясь на сестёр.
— Теперь не твои, согласен с тобой! — пошел я на поводу у постепенно приходящего в себя мужика, — Распишись в акте! — протянул я ему акт изъятия.
— Не буду я нигде расписываться, не мои это патроны! — озлобленным зверьком исподлобья смотрел на меня вороватый аферист и любимец женщин.
— Ну и ладно! — снова со спокойным пониманием отнёсся я к непокорности Барсукова. — Гражданки Коротченко, еще раз удостоверьте в акте, что гражданин Барсуков от подписи отказался!
Дождавшись, когда бабки со степенным удовольствием поставят на бумажке свои очередные автографы, я вновь обратил своё внимание на главного бенефициара нашего спектакля.
— Ну, если не хочешь заниматься писаниной, тогда веди в свои воровские закрома! — шагнул я еще ближе к домохозяину. — Надень этому умнику браслеты! — велел я оперу. — Пусть привыкает!
Стас, достав из-за спины кандалы, охотно защелкнул их на запястьях экс-военного фармазона. А тот, ощутив себя в железе, сильно расстроился. Я и раньше замечал, что некоторые люди сильно падают духом, когда на них надевают наручники.
— Веди ко входу в подвал, Барсуков! — повторил я хмуря лицо, — В ту его половину, где у тебя твой уворованный шахер-махер хранится!
Красивый здоровенный сдаваться нипочем не хотел. Он снова затянул прежнюю волынку, ссылаясь на то, что не так уж и давно его уже обыскивала военная прокуратура. По ложному навету подлых людей. И, поскольку он, Барсуков, человек порядочный и честный, то она, эта самая прокуратура, ничего у него не нашла.
— Это она, ваша военная прокуратура ничего не нашла, потому что искать не умеет! — бросил я камень в огород милитаристов, — А мы, заметь, из МВД! И эти обыски почти каждый день проводим! А то и не единожды за день! Ты лучше не зли меня, Барсуков, не то я всех собак на тебя повешу! Веди к краденному!
Но, как и ожидалось, отставной козы барабанщик словам моим не внял и к консенсусу со мной не устремился. Однажды уже обведя вокруг пальца своё ведомственное военное правосудие, он поверил в себя, как в опытного подпольщика. В самом прямом смысле этого слова. Если принять во внимание рассказ единоутробных бабок Коротченко о тайных подпольях в его владениях. А старухи топтались неподалёку и с неподдельным любопытством наблюдали за происходящим.
Махнув рукой на такт и вежливость, я точно так же призывно махнул ею престарелым сёстрам, подзывая их к себе. Мария Николаевна и Зоя Николаевна послушно засеменили в нашу сторону.
— Слушай сюда, Барсуков! — обратился я к военному жулику, когда бабки приблизились, — Ты совершил ряд непростительных ошибок в своей никчемной и подлючей
