тогда было мало ещё в городе. Районы рабочих не освещались вообще. Благо в ту ночь луна на небе особо ярко светила. И увидел я своим зорким глазом, как вдоль домов тень проскользнула.
_____________________________________________
*Собака брешет – это когда собака в пустую лает, на далекие звуки своих соплеменников.
Присмотрелся, и вправду, кто-то крадется. Офицеру указываю рукой на силуэт во тьме. А сам думаю, если человек честный с работы идет домой – так по улице не скрываясь, а коли вдоль домов крадется – знать задумал чего лихого. Решили за ним проследить. Но прошел он не далеко, через пару уличных пересечений, вышел неизвестный на широкую дорогу, что вела через город в соседний уезд, и прямиком зашагал к дому лавочника Шторкина Никиты Семеновича. Тут-то мы и смогли его разглядеть. Среднего роста мужчина, при ходьбе сутулился и одет был странно, как для начала мая. Накидка пальтовая на нем была с капюшоном. Такая, только для зимы подходит и сапоги с высоким голенищем – теплые. Скрипнула калитка. Незнакомец скрылся в темноте усадьбы лавочника. А мы затаились на противоположной стороне улицы. Решили взять преступника с поличным. Оружие наизготовку, сидим. А я и спрашиваю офицера:
– Ваше благородие, а если ж он душегубом окажется?
– Если такового возьмем, к награде приставят, – отвечает офицер, – а за то, что Шторкин, три шкуры дерет за свои товары, так его давно придушить надо.
Я замолчал. Оно и верно, жадным тот лавочник был. Цены у него на товар высокие были, для людей не подъемные, а платить приходилось – деваться не куда.
Но вот в окне веранды вспыхнул тусклый свет. Видно было как два силуэта, скорее всего хозяин и его ночной гость, о чем-то разговаривают. Потом они пожали друг другу руки и долго их не разнимали. Но вот рукопожатие закончилось, и полуночный визитер покинул дом торгаша. Тихонько притворив калитку, незнакомец тенью заскользил вдоль домов в сторону центра. Я вопросительно посмотрел на старшого. Офицер пожал плечами, мол, нет преступления нет и ареста. Но толкнув меня в бок, решил все-таки за ним проследить. И мы пошли за неизвестным. Долго шли, аж пока тот не остановился и резко обернувшись, заметил нас. Во тьме его глаза сверкнули огнем, или это луна в них отразилась, а только сорвался он с места и пустился наутек. Мы за ним. Офицер в свисток как дунет, да как заорет: «Стой, стрелять буду!» Всех собак на районе поднял. Лай стоял ото всюду. А незнакомец и не думал останавливаться. Прыткий он оказался. Мы его только у дома купца Федорова нагнали.
Стоял тот дом одиноко уже лет десять, а то и больше. Знатный дом. Из кирпича красного, в два этажа, с подвалами да погребами. Комнат в нем множество. Печи, камины. А усадьба вокруг дома, какая была – одно загляденье. Да только не жил там ни кто. Сказывали, что жена купца удавилась с тоски. Или от того, что детей не могла иметь. Вот и оставил вдовец свои хоромы и перебрался в Харьков. А за домом присматривали, в порядке его содержали. Там даже электричество было рабочее.
Так вот, беглец ночной, перемахнув через ограду, в дом заскочил. Мы за ним. Он нас в парадной встретил. Я первый влетел. Даже опомниться не успел. Винтовка в сторону полетела, а я от удара на пол валюсь. В глазах искры летают и, падая, зубы во рту выбитые считаю. Что тогда я хорошо запомнил, Алешка, так это его кулак. Точнее то, что он был холодный. Да не просто холодный, а словно лед на реке в студёный мороз.
Так вот. Я на полу в парадной, а следом офицер забегает с наганом в руках. Ухватил его бандит одной рукой за горло, а другой за наган. Об стенку с разворота шмякнул. Наган на пол полетел, а старшой захрипел. Стал офицер его свободной рукой по лицу бить, а незнакомец крепкий – не отпускает патрульного. Хватка у него железная. За горло офицера держит и не отпускает. Я в себя пришел, на выручку ему пополз, а бандит меня искусно так, сапогом в бок, бац. И я опять на пол упал, да мордой в что-то холодное уперся. Рукой щупаю, а то офицеров наган. Взял я, Леха, пистолет тот, сел на пол, на упыря направил его и кричу.
– Отпусти офицера, окаянный, не то застрелю.
А у самого руки трясутся. В темноте ничегошеньки не видно, хоть глаза и стали привыкать. Но душегуб не реагирует, спиной ко мне стоит, все офицера давит. Слышу хрип в потасовке:
– Стреляй.
Я тогда совсем молодой был, глаза зажмурил, да и на курок нажал. Выстрел грохотом сотряс парадную. Мне уши от неожиданности заложило. Глаза открываю, а на меня бандит смотрит. Обернулся и глядит. А вместо глаз у него два красных уголька. Да ярких таких, словно ветром их раздувало, и искорки вылетали. Я испугался не на шутку. Еще раз выстрелил. Но уже прицельно. Бандюга офицера отпустил и на меня пошел. А я не пойму, то ли у старшого патроны пустые, то ли я промахнулся. Стрелять то тогда еще не умел. Да только не стал я разбираться, а жал на курок нагана пока не опустошил его барабан. Так все семь пуль и отправил в сторону преступника.
Он за живот своими ручищами ухватился (значит, подумал я, попал все-таки), осел не много, но наступление свое отменил. А потом как зверь, какой, захрипел, заскулил, да на языке не понятном что-то пробормотал голосом гортанным. Глаза его огнем сначала вспыхнули, а затем угасли и голубым цветом радужки засияли. На меня глядит, а у меня и волосы на голове дыбом встали. Тут, сорвался с места душегуб, и вниз по лестнице из парадной в подвал побежал. А я к офицеру подполз, мол:
– Ваше благородие, вы как, живой?
А тот хрипит. В кармане своем, рукой онемевшей шарит. Спички достал и мне их тычет. Я за коробок. Руки трусятся, на силу запалил одну. А тут в пятне света яркого на стене включатель оказался, я, не мешкая, его клацнул. Свет под потолком в парадной и на лестнице зажегся. Глаза ослепило. Ладошкой прикрываясь, я к офицеру, а он, батюшки – синюшный. Рукой за горло держится, ртом воздух глотает. Шея фиолетовая, лицо посиневшее, красными пятнами пошло. На руках его вены выступили бурые, а кожа синеватый оттенок приобрела.
Я тогда, Алеша, не на шутку испугался. Я такого еще не видал, чтоб человек за минуту силищей своей смог тренированного в боях офицера придушить. А старшой мой,
