кур:
— Цып-цып-цып, Руся! Давай, иди сюда со своим режиком. Я тебе им не горло перережу, а в зад его засуну. Ну? Камон, гопота!
Руся отреагировал не как фантом: опешил, выкатил глаза.
— Сука, ты прям как живой, — проговорил я, медленно к нему приближаясь. — Ща опохмелюсь, вообще исчезнешь!
Глаза Руси стали еще круглее. Он сделал шаг назад, еще шаг, обернулся к зевакам, которые начали вокруг нас скапливаться. Выставил нож перед собой, как поп, изгоняющий бесов распятьем. Я рванул к нему, взял руку в захват, ударил предплечье о колено — нож выпал. Хрустнул локтевой сустав. Руся взвыл, хватаясь за покалеченную руку. Запрыгал, вереща:
— А-а-а! ААААА!!!
Я придал ему ускорение пинком под зад, повторил, обращаясь к зевакам:
— И правда ведь как настоящий, да? — Обведя их пальцем, я расхохотался: — И вы все — фантомы! Пошли вон отсюда! Что вытаращились? Это мой разум, пошли из него на хрен!
По идее они должны были исчезнуть. Но долбанные фантомы вели себя, как живые люди: не истаяли, а зашушукались и начали расходиться. Я посмотрел на свои белые нежные ручки. Сколько мне лет? Четырнадцать или пятнадцать?
Подняв нож, я склонился над все еще валяющимся Зямой и заорал ему в ухо — он подпрыгнул, казалось, из горизонтального положения, забыв о том, что собрался помирать, и понесся прочь. Я погнался за ним, размахивая своей сумкой.
— Стой, собака ты сутулая! Стой, я сказал! Готовь принимающее отверстие, куда я буду совать нож!
Догонять его я не собирался, тем более использовать нож таким образом. Просто шугануть хотелось, уж больно они разошлись в моей голове. Я здесь хозяин, пусть и пару секунд, и нечего тут!
— Тебе конец! — крикнул Руся издали. — Оглядывайся!
Я показал ему средний палец.
Зеваки начали расходиться, ворча и качая головами. Будто стая рыб, меня обтекла толпа разнокалиберных младшеклассников, шедших на остановку. Я не удержался, схватил одного малого за портфель — коричневый, видавший виды, с медвежатами. В первом классе у меня был такой же, только с зайцами. Пацан замер, испуганно на меня глядя, потянул портфель на себя.
Как же, черт побери, все реально! Я ущипнул себя за плечо — больно! Лизнул кровь на пальце — соленая. Неужели секунды агонии могут растянуться так надолго?
Из школы вышли мои одноклассницы: Фадеева, шлюха малолетняя, красотка деревенского пошива — Юлька Семеняк со стоячей челкой, обильно спрыснутой какой-то гадостью. Хвостом плелась Любка Желткова — вечно замызганная, в обносках.
— Девки! — я направился к ним, раскинув руки.
Одноклассницы опешили.
— Сдурел? — спросила Семеняк, голос у нее был, как у девчонки, которую я помнил. — Мартынов, кто тебе башку разбил?
— Боевое ранение, — ответил я, подошел к Любке и сгреб ее в объятья.
От нее пахло молоком и овсяным печеньем.
— Отдашься мне?
— Идиот! — Она попыталась меня оттолкнуть, но я поцеловал ее в губы, а потом отстранился сам и сказал Фадеевой: — От тебя не возьму, и не надейся!
Я вел себя так, как никогда не вел ни во взрослой жизни, ни в детстве. Всегда хотелось примерить роль трикстера. Сколько там секунд у меня осталось?
— Вот придурок, — вздохнула Семеняк, и девчонки пошли прочь.
— Автобус уходит! — запищала идущая по дороге мелюзга и устремилась на остановку, где остановился оранжевый «Икарус».
Я оценил расстояние и понял, что вся эта бегущая стая мелкоты не успеет, если автобус их не подождет, потому бросился на дорогу и встал, раскинув руки.
И тут реальность начала будто бы распадаться на дрожащие пиксели.
— Именем повелителя этой реальности, автобус, приказываю тебе остановиться! — сквозь кипящую ткань мироздания и все нарастающую тревогу я едва видел оранжевый силуэт автобуса.
Ждать детей водила не стал, «Икарус» тронулся, набирая ход. Интересно, если он разгонится, а я вот так останусь стоять, автобус пройдет сквозь меня, как в «Матрице», или нет? Водитель был упертым и тормозить не собирался, как и я не собирался уходить.
— Паровоз по рельсам мчится, на пути котенок спит! — заорал я дурным голосом, чтобы увеличить градус сюра. — Ты котенок, убирайся…
Автобус сигналил, катя с пригорка, и гудок словно тоже распадался на десятки ручейков. И тут картинка стала четкой, из соседнего двора выскочил бородатый дед, налетел на меня, толкая с дороги и жутко матерясь. Автобус пронесся мимо— меня обдало волной нагретого воздуха, как когда рядом пролетает снаряд.
«Икарус» показал хвост с гармошкой. Дед собрался отвесить мне подзатыльник, но передумал. Дал пинка, обзывая придурком и наркоманом.
— Почему этот бред не заканчивается, а, Хоттабыч? — спросил я у деда, выдернул у него волосинку из бороды. — Трах-тибидох-тибидох!
Вот теперь затрещина честно заслужена. Но разве это правильно? Воспоминания не должны причинять физическую боль.
— Вот отцу твоему, Роману Шевкетовичу, расскажу, что сын его творит! — запричитал дед. — Уважаемого человека позорит! Как фулиганье какое!
Я отошел в сторону, сел на бордюр и сунул в зубы травинку. Еще раз посмотрел на свои руки, ощупал лицо. Нервно засмеялся. Выходит, этот сюр — не бред агонизирующего мозга? Но что тогда? Я вернулся в собственное молодое тело в тысяча девятьсот лохматый год?
И если бы дед не оттолкнул меня, я умер бы уже по-настоящему?
И что теперь делать⁈
Я часто думал — а хотелось бы мне вернуться в детство? Многие мои друзья отвечали, что да, конечно да! И начинали повизгивать и вилять хвостиком. У них, видите ли, то, что после школы или универа — уже и не жизнь. Я — не хотел обратно в убитую двушку, где пятеро по лавкам и комнаты вагончиком, и все, что есть твоего — ящик, где лежат трусы. Отец-честный опер и отличный друг, но домашний деспот и, положа руку на сердце, отец и муж никудышный. Вечно всем недовольная мать. Десятиклассница Наташка, которая почти как Авария, дочь мента. Шестиклассник Боря, нытик и стукач.
И прекрасный поселок городского типа, построенный для обслуживания винзавода, где половина населения ботает по фене и некоторые люди начинают понимать слова, только если им настучать в бубен.
Так, если все-таки реальность реальная, это то, что я имею плохого. Хорошее в этой ситуации одно, и оно перевешивает все минусы: я живой!
Нет войны, разрывающей страну на части. Илюха не ранен, а живет в соседнем дворе. Я знаю ключевые повороты истории: инфляцию девяносто третьего года, дефолт девяносто восьмого. Я сжал голову. Что мне теперь делать? Домой — за уроки? Сколько мне лет? В каком я классе и действительно ли я — это я? Где бы найти зеркало?
Мимо прошла девочка, которая училась годом младше. Свитер «летучая мышь», юбка в складочку и эта дурацкая прическа со стоячей челкой. Как ее зовут? Кажется, Алиса.
— Лиса! — окликнул ее я.
Девчонка обернулась.
— У тебя зеркало есть? А то мне немного голову разбили, будь другом, дай на себя посмотреть!
— Есть, — сказала она с некой настороженностью и полезла в сумку.
Сумка у нее была крутая по нынешним временам — из разноцветных кожаных лоскутов, «Руби Роуз» — «Дольче Габбана» девяностых. В нормальное время такие только старухи носили. Копошилась Алиса с минуту и наконец протянула мне круглое зеркальце.
Оттуда на меня смотрел мальчишка, которого я уже забыл: розовые пухлые щеки, карие глаза, стрижка «под площадку», как у модного тогда, то есть сейчас, Богдана Титомира. Еще розовый и молочный поросеночек, даже пушок не проклевывается. Значит, мне четырнадцать.
Я чуть наклонил голову и обнаружил небольшое рассечение чуть выше виска, волосы пропитались кровью и слиплись, тонкая струйка расчертила лоб до глаза. Ерунда!
Хотелось спросить у Алисы, какой сейчас год, но я придержал любопытство, и так кучу народа шокировал.
Зяма и Руся побили меня весной девяносто третьего. Значит, мне четырнадцать, и я в восьмом классе. Судя по одежде окружающих, сейчас май.
Просто прекрасно! Я сопляк без паспорта, ведь в девяностых его выдавали в шестнадцать, в моей голове куча схем, как можно поднять лежащие на земле деньги, но я не смогу этого сделать из-за того, что я — мелочь пучеглазая, права голоса не имеющая. Ладно, подумаю об этом позже. В конце концов, у меня есть сумка с учебниками и дневником, где все написано про год
