которое для шестикласскника, как непонятное заклинание, которое тупо нужно заучить.
— Ну че, отмечать? — просиял Рамиль и распахнул сумку, откуда выглядывала бутылка водки.
Мы переглянулись.
— Уговор помнишь? — строго сказал я. — Никакого бухла, курева или чего похуже.
— Да никто не узнает! — Он подмигнул.
— Я за вас поручился и слово дал. Если хочешь, вон, иди с Каюком бухать. Нам такого не надо.
— Да! — буркнул Чабанов, я продолжил:
— Иначе чем мы будем отличаться от всего днища, что вокруг? Натаха моя, вон, курить перестала.
Перспектива быть особенными очень нравилась подросткам, сам таким был. Все дымят я — никогда и ни за что, все бухают и ходят девок клеить на дискач, я дома сижу — это дело не для избранных. Рамиль вроде расстроился, но настаивать не стал, грустно добавил:
— У меня колбаса есть копченая…
Илья воскликнул:
— Колбаска — это другое дело!
Мы побежали в подвал. Это была уже совсем не та пыльная замусоренная помойка, куда мы спускались в самый первый раз. Помимо дивана, тут появилась раскладушка, два самодельных табурета, которые Димоны сделали на трудах. Вместо татами — три видавших виды полосатых матраса. Но главное — стены! На одной Боря нарисовал Шреддера в два человеческих роста, тянущего вперед кулак, увенчанный шипами. Краски были нам не по карману, и каждый приволок, что было. Получился Шреддер черно-сине-серебрянкой крашеный, но вполне узнаваемый. На заднем плане раскинулось, конечно же, измерение Икс и маячили Рокстеди с Бибопом. Другую стену украшала надпись «Металлика», а на плакате Борис нарисовал бородатого байкера в рогатом шлеме и на мотоцикле. А еще каждый из нас расписался на кирпичах.
Минут через двадцать в дверь затарабанили, и Илья рванул открывать. Донесся топот, словно сюда бежало стадо бегемотов.
Но это была всего-навсего Наташка. Сестра остановилась в коридоре, исполнила условно-эротический танец и растопырился пятерню.
— А-ха-ха, я Америку открывала. Южную. У меня пятерка, а у Лялиной трояк, а у Лялиной трояк! Овца тупая, бэ-э-э, бэ-э-э!
Вот теперь понятна причина Наташкиного рвения: она папаше пытается доказать, что лучше падчерицы, но ему-то все равно. Наверное.
— Так что, у нас с Лялиной война? — усмехнулась Гаечка и потерла руки.
— Мочи сисястых! — воскликнула разошедшаяся сестра.
— Ты бы пожалела ее, — сказал я, пытаясь напустить в голос трагизма, — потому что папаша на ней теперь злость срывать будет.
— Не-на-ви-жу! — воскликнула Наташка, указала пальцем на Гаечку. — И ты ненавидь.
— Ладно, — пожала плечами она.
На месте Лялиной я бы сменил школу. Урезонивать Наташку бесполезно, к благоразумию взывать — тоже. Уж очень отец постарался отравить ее душу ненавистью.
Водку Рамиль больше не предлагал. Колбасы, на которую все так рассчитывали, оказался жалкий огрызок, и каждому досталось по два кусочка. Но голод никого не погнал домой.
— Давайте в мафию! — предложил Рамиль.
— А и давайте, — поддержал его я. — Жаль Борьки нет, чем больше народу, тем лучше.
Каждый раз, когда мы играли, будто бы получался провал во времени. Так же и в этот раз. Хоп! — и уже пять вечера, а значит, мать пришла с работы, и настала пора предъявить пятерки и принять пахлаву медовую. То есть похвалу, как мы условились еще в мае: я сдаю экзамены на «отлично» — она хвалит. Но возникали сомнения, что она выполнит обещание, потому что в последнее время мама всем своим видом показывала, как ей в тягость жизнь, и лучше бы сдохнуть.
Ну нет так нет. Может, хоть немного за нас порадуется.
Дома нам навстречу выбежал Борька, спросил:
— Ну как?
— По пятерику! — Наташка аккуратно сняла модные импортные кроссовки, подаренные бабушкой, и рванула в кухню — хлопнул холодильник, загремела посуда.
Борис все так же смотрел выжидающе.
— «Отлично» у меня и у нее, — объяснил я и вдруг понял, что он жаждал получить пятьсот рублей и его больше интересовало, сумел ли Илья списать. — Ты проиграл. Возвращай деньги.
На его лице отпечаталась вся скорбь еврейского народа, он тяжело вздохнул, и я не удержался.
— Нехорошо радоваться неудаче товарищей. Кстати, как там мама? Она должна нас с Наташей торжественно похвалить.
Борис вздохнул и кивнул назад, в сторону спальни.
— Закрылась, ревет. Не будет она вас хвалить.
— А что случилось? — спросил я, предполагая, что вряд ли что-то серьезное.
Борис пожал плечами.
— Пришла с работы с опухшим лицом, закрылась и час не вылезает.
— Разберемся.
Разувшись, я направился в зал, постучал в спальню, но мне никто не ответил. Я потарабанил настойчивее. Шевельнулось дурное предчувствие, сжали горло невидимы пальцы.
— Ма-ам?
Когда я собрался вламываться, мне ответил протяжный всхлип. Фу-у-ух! Живая, уже хорошо.
— Можно войти? — Я толкнул дверь и скользнул в комнату.
Мама сидела на кровати, закрыв лицо и раскачиваясь из стороны в сторону. Похоже, ее психическое состояние ухудшилось, как бы она не скатилась в депрессию! Не в хандру, которую трепетные девы ошибочно называют модным словом, а в декомпенсированное клиническое состояние, когда гормоны радости то ли не выделяются, то ли организм их не видит, и у человека все силы уходят на борьбу с желанием умереть. Тут только психиатр поможет.
Я уселся рядом, осторожно положил руку ей на плечо и доложил:
— Мы с Наташей сдали экзамены на пятерки.
Отреагировала мама неожиданно: обняла, повисла на мне и завыла. Ее трясло, руки сводило судорогами. Я прижал маму к себе, понимая, что это не манипуляция, а пора вызывать бригаду санитаров, а то она еще в окно выйдет.
Немного успокоившись, но продолжая дрожать, она запричитала:
— Господи, прости, уныние — грех, я больше не буду. Я жить хочу. Как же сильно, оказывается, хочется жить! Клянусь, не буду, не буду, не буду!
— Что случилось? — Я встряхнул ее.
Она внезапно успокоилась, посмотрела обреченно, обеими руками погладила меня по голове, по лицу, будто прощаясь.
— Взрослый какой. Вы ж без меня не пропадаете, да? Бабушка поможет. Только к мачехе не ходите!
Или все-таки она немного повредилась рассудком?
— Да что такое⁈ — Я вскочил, стряхивая ее руки.
— Я проходила медосмотр… Анемия. Малокровие то есть. Стали искать… Нашли… — она всхлипнула, — о…опухоль щитовидной железы. Подозрение на рак. Завтра еду в онкодиспансер.
— Ничего у тебя нет страшного, — успокоил ее я, хотел добавить, что у нее обычные спящие кисты, но вовремя вспомнил, что в этой реальности никто о них еще не знает.
— А откуда анемия? Все совпадает, Павлик, — сказала она обреченно.
— Мам, мы едим что попало, недополучаем витамины и микроэлементы. К тому же у нас был хронический стресс. Нет у тебя никакого рака, не выдумывай глупости!
Уверенность в моем голосе немного ее успокоила, хотя сам я начал сомневаться в своих словах. В той реальности Вичка Плечко не умирала. У Каюка не возникало мысли завязать с веществами. Отец не уходил к Лялиным. В этом мире все по-другому. Но я-то тут меньше месяца, неужели за это время у мамы успел развиться рак?
Меня передернуло от мысли, что из-за меня что-то там в мироздания нарушилось, и мама теперь может умереть. Я снова сел, обнял ее и принялся успокаивать:
— Все будет хорошо. Вот завтра я поеду с тобой, ты сдашь анализ или что там делают…
— Биопсию.
— Вот! Возьмут у тебя биопсию, и ты убедишься, что все в порядке. А потом мы поедем к бабушке, и ты наконец сможешь радоваться жизни. — Я чуть встряхнул ее, как маленького ребенка, бьющегося в истерике. — Ну, посмотри на меня.
И она посмотрела, смахнула слезы и попыталась улыбнуться, а я вдруг понял, какая же она на самом деле маленькая и беспомощная.
— Все будет хо-ро-шо, обещаю. Ты что-нибудь ела? Идем ужинать.
А вот теперь она меня обняла по доброй воле, с теплотой и благодарностью, прижала крепко-крепко и сказала:
— Какие же вы у меня молодцы!
Можно считать, что наш майский уговор выполнен. А мне почему-то казалось, что паника преждевременна, и впереди нас ждет только хорошее
Конц первой книги.
