и класс.
Первой под руку попалась геометрия за восьмой класс. Записи в дневнике заканчивались восемнадцатым мая.
— Эй, зеркало-то отдай, — напомнила о себе Алиска.
— Спасибо, ты настоящий друг! — Я вернул зеркало.
— Курить есть? — спросила она кокетливо.
— Курить — здоровью вредить, — парировал я, и девочка потопала на остановку.
Я немного подождал, направился было за ней, но передумал и решил идти домой пешком. Потому что не стоит туда спешить, я не знаю, как себя вести с родителями, которые на десять лет моложе меня, но будут обращаться со мной, как с путающимся под ногами щенком.
Отец… Мне реальных сорок шесть лет, ему сейчас тридцать восемь, но при одной мысли о нем мороз по коже.
Реальность напоминала сон своим сюрреализмом, и одновременно было предельно ясно, что я не сплю, ведь когда спишь, любой бред воспринимается как должное. Больше не хотелось безобразничать, бросаться голым задом на автобус и вырывать волосы из бороды Хоттабыча.
Разум привыкал к новой реальности. Чем больше проходило времени, тем шире я улыбался. Живой! Юный и свеженький, и нет больше того бреда!
Над головой — стрижи. Не самолеты — птицы. Кричит на столбе горлица, и ее брачная песнь напоминает: «Чеку-ушку, чеку-ушку». Мирные золотые пылинки кружат в солнечных лучах. «Икарус», который меня чуть не сбил, уже достиг конечной, высадил людей, и вот, покачивая гармошкой, поехал из поселка в город. Пытаясь его обогнать, за ним пристроилась белая «копейка». Как мало машин! Как смешно и нелепо одеты люди!
Черт подери, я уехал отсюда в семнадцать, единственный раз вернулся в 2017 на похороны матери. За двадцать лет глухое захолустье превратилось в средней руки курорт, обросло мини-гостиницами, «Магнитами» и «Пятерочками». Виноградники пустили под нож, и на их месте произросли многоэтажки. И вот теперь я иду по знакомой улице, и память оживает, и оживают ощущения того времени.
У меня есть дополнительные тридцать два года! Я засейвился и начинаю игру заново, сохранив все скиллы! Это круче, чем газета из будущего с результатами футбольных матчей! Да, в две тысячи двадцать пятом все накроется ядерным взрывом. Смогу ли я изменить будущее? Вряд ли. Слишком поздно родился для того, чтобы убивать Горбачева и спасать СССР, да и не с Горбатого надо начинать.
В августе у нас намечается заварушка, но и тут я ничего сделать не смогу, потому что мал еще.
Все, что в моих силах — просто жить, не думая про июль двадцать пятого, и помочь близким прожить эти годы мало-мальски счастливо.
Или все-таки меня сюда отправили не просто так? Голова начала болеть — то ли от удара, то ли от мыслей, которые наступали плотными рядами, как римские легионеры.
Тпр-р-р, Пашка! Тормози, а то крышей поедешь. Смотри, вот поликлиника, похожая на конюшню, где работает мама и где вы с Илюхой оставили отпечатки подошв на свежем асфальте. Пойдем посмотрим? Помнишь, когда ты вернулся, долго разглядывал два маленьких следа?
И я пошел. Сейчас латка цемента смотрелась свеженькой, и два детских следа на ней еще не поистерлись. Какой отпечаток мой, а какой — Ильи? Не разобрать.
А вот, смотри, старая шелковица, где вы устраивали штаб. Ее еще не срубили, чтобы поставить гостиницу. А вот, глянь, поехала «волга-24». Крутая тачила по нынешним временам, а не ведро с болтами.
А вон, ты только посмотри, — Бимка! Черно-белый, молодой и игривый. Я не удержался, почесал пса за ухом — тот вывалил розовый язык. Он жив, как и живы многие твои непутевые одноклассники, и сестра Наташка — пока еще чистый бунтующий подросток, верящий в прекрасное далеко.
Если повернуть налево на любую из примыкающих дорог, можно увидеть море. Пашка, теперь-то ты понимаешь, какой это кайф — расти возле самого моря и после школы бегать, чтобы освежиться!
Все мои детские воспоминания были мрачными: отцовский ремень, мамино недовольство, теснота, суп из кубика бульона, луковой зажарки и серых макарон, вечные стычки с гопниками, которых всегда больше. Но ведь могло быть по-другому!
Теперь я сумею прожить детство пусть не заново, но — с кайфом. Я не стану исполнять волю родителей и никогда не буду военным. У меня десятки более интересных дорог!
Ты представь, Пашка, земельные участки, которые сейчас можно выменять на телевизор, через двадцать лет будут стоить, как самолет!
Я крутил головой по сторонам, все еще не веря в случившееся. Жадно вдыхал морской воздух, пахнущий водорослями, и наслаждался легкостью юного тела, не знающего, что такое утренняя скованность суставов. Не полыхает в пересохшем горле Сахара. Не истекает кровью контуженный Илюха с перебитой ногой. Осколки не срезают деревья. Не грохают снаряды. Красота!
Вот мой четырехэтажный дом под горой, в нем всего три подъезда. Дом относительно новый, но петли деревянной двери поржавели и посунулись, из-за чего она не закрывалась, и в подъезде прилепилось ласточкино гнездо, которое ни у кого не поднялась рука выбросить.
В подъезде пахло котами и жареным луком, а стены пестрели надписями, какие сейчас не встретишь: «Г. О.», Sepultura, Sleyer, Metallica и вечное «Цой жив». А вот это «Кот лох» написал черным фломастером мой братец Боренька.
По лестнице я не спеша поднялся на второй этаж, поздоровался с бабой Валей с третьего, испытывая ощущение, что встретил восставшего покойника. Эта одинокая старушка не прикармливала котов, а угощала детвору леденцами, потому память о ней будет жить, пока живет хоть один из тех детей, кому достались ее конфеты. Она умрет через два года, у нее найдут рак легкого.
Надо придумать, как отправить ее к врачу, ей нет и семидесяти, она еще может пожить.
Возле нашей дерматиновой коричневой двери, обильно украшенной выцветшими наклейками Барби и свеженькими — ниндзя-черепах, Борькиных любимцев, я остановился, пытаясь вспомнить, есть ли у меня ключ. Должен быть. Вот только где он? В карманах нет, в сумке… Да вот же, в боковом кармане!
Из-за двери доносился мерный стук, будто кто-то гвозди забивал. Сегодня понедельник, мать должна быть на работе в поликлинике, отец — на дежурстве. Наташка уже вернулась?
Ощущение было, как у Орфея, спускающегося в Ад. Из всех моих близких до 2025 года дожил только Борис. Отец погиб при исполнении, когда я учился в одиннадцатом классе. Наташка сгорела от алкоголя в начале двухтысячных. Маму в 2017 забрал инсульт.
Я толкнул дверь. Она оказалась не запертой и поддалась. Луком в квартире пахло так, что защипало в глазах. Бах-бах-бах — монотонно стучало в кухне. Прежде, чем сунуться туда, я посмотрелся в зеркало в прихожей: волосы слиплись от крови, на лбу и скуле засохшая корка, рубаха… уродская клетчатая дедова (земля ему пухом!) рубаха изгваздана. Ну а как иначе, когда тебя по земле валяют?
Я смотрел на свои пухлые щечки, носик пуговкой и пытался найти привычные черты. Лошара как есть, и крутая стрижка не спасает. На такого посмотришь, и нога сама тянется, чтобы пнуть под зад. Ничего, пару кэгэ быстро скину, подкачаюсь за лето, и осенью меня в классе не узнают.
А пока — прошмыгнуть в ванную, привести себя в порядок, а то причитаний будет…
— Павлик? — удивленно воскликнула мама, и я замер с протянутой к двери рукой.
Медленно-медленно обернулся. На меня смотрела женщина за сорок с оплывшим распухшим от слез лицом и русо-седыми волосами, собранными на затылке в неопрятный хвост. Ей же всего тридцать шесть! Она ведь совсем не старая!
В той жизни мама ушла, не простив меня, а я так и не простил ее. И сейчас безумно захотелось все исправить, потому что так сложно сказать нужные слова вовремя и так просто не успеть этого сделать.
— Что случилось, Павлик? — спросила она, шмыгнув носом, только сейчас я заметил, что она держит огромный нож. — Ты опять подрался?
— Ерунда. Ты плакала? Почему ты не на работе?
Мама округлила глаза.
— Меня отправили за свой счет, уже второй месяц как я дома. Сын, с тобой все хорошо? Ты прямо сам не свой.
Как я мог держать на нее обиду?
— Ты плакала? — повторил я с нажимом, вспоминая те злые удары.
— Это просто лук, я его резала. — Она кивнула в кухню, шагнула ко мне. — Ты порвал рубашку! Что теперь в школу надевать? — Ее лоб расчертили морщины злой решимости.
Они появлялись, когда она собиралась надрать уши,
