Возвращаясь от брата, я мечтал лишь о сне на мягком диване в тиши своего кабинета. И пусть все провалится в тар-та-ра-ры!
— Граф Игнатьев ожидает вас в кабинете, — обрадовал меня предупредительный секретарь.
— Простите, что беспокою, — начал оправдываться увидевший мою недовольную мину Игнатьев, — но вы велели предоставить отчет о беспорядках на улице, как только появится такая возможность. Быть может, перенесем доклад на утро?
— Не стоит. С вашего позволения, — я лег на диван и принялся массировать виски. Голова разболелась неимоверно. Граф тактично молчал, сочувственно глядя на мои страдания. — Ладно уже, хватит дырку во мне взглядом сверлить! Рассказывайте. Как обстановка на улицах? — прервал молчание я.
— С утра начались польские погромы, но к вечеру обстановка стабилизировалась, — ввернул новое словечко, почерпнутое из моей литературы, граф. — После вашего короткого выступления перед горожанами городовые постарались донести ваши слова до остальных и преуспели, толпы стали быстро расходиться. В основном жандармы, городовые и горожане вели себя сдержанно, так что особых эксцессов не было.
— Много ли задержанных?
— Да я не сказал бы, — прикидывая в уме размах, медленно ответил Игнатьев. — Блюстители порядка старались не вмешиваться, пока не начались пожары. Речь идет о нескольких десятках арестованных. В основном тех, кто хотел прибарахлиться под шумок. Да городовые забрали остудить сотню-другую горячих голов в околоток.
— Что еще за пожары? Почему мне ничего не доложили? — встревожился я, ведь в XIX веке пожары были куда более страшным бедствием, чем в XXI. Нередко сгорали целые города.
— Пожары быстро потушили, но несколько сотен человек остались под открытым небом.
— Ясно, — я недовольно поморщился. — Подыщите новое жилье погорельцам, — распорядился я. — Что еще?
— В остальных городах беспорядки были куда скромнее, да и после прочтения вашей телеграммы собравшиеся быстро разошлись. Везде, кроме Польши, — уточнил мой начальник разведки. — Там был ряд столкновений между нашими солдатами и поляками. Солдаты утверждают, что поляки нарочно задирали и провоцировали их. В нескольких случаях столкновения вылились в стрельбу. Однако есть и другие данные… — Игнатьев замялся, явно не зная, как продолжить.
— Что вы имеете в виду? — нахмурился я. В последние дни каждая недосказанность ассоциировалась у меня с явной или скрытой до поры до времени бедой.
— Имеются сообщения свидетелей, что наши солдаты сами напали на поляков, — сказал Николай Павлович и, чуть помолчав, добавил: — Но я не смею их винить ввиду исключительных обстоятельств.
— Каких же? — раздраженно спросил я.
Неумение и нежелание подданных держать себя в руках заставляли меня чувствовать себя виноватым за тот беспредел, в который вылился внешне изящный ход с польским участием в заговорю.
Игнатьев чуть отвернул голову к окну и принялся настойчиво рассматривать укрытый снегом скат крыши напротив. Его голос несколько дрогнул, когда он сообщил мне подробности польских событий.
— В Лодзи к нашему арсеналу подошла толпа в три-четыре сотни поляков. Они были пьяны, размахивали бело-красными флагами и пели песни. Во главе они несли копье со стягом. Подойдя к арсеналу, они принялись выкрикивать ругательства и оскорбления. Солдаты дали несколько залпов в воздух, в ответ из толпы в них полетели грязь и камни. Затем на площадь перед арсеналом вылетела детская кукла в окровавленной одежде, и поляки начали скандировать: «Маленький ублюдок подох, дело за большим!» Солдаты не выдержали и открыли огонь. Более полсотни поляков убито пулями, в давке погибло столько же, число раненых сказать невозможно.
— Сволочи, — саданул я кулаком по столу, — ну какие же сволочи! Неужели все так плохо?
— Я не знаю, — устало вдохнул Игнатьев, — но чувство такое, что мы сидим на вулкане. Еще и ваши планы с аристократией…
— Нам нельзя отступать. Дадим слабину, будет во сто крат хуже. — Я устало откинулся на спинку стула.
Действительно, события в Польше разворачивались совсем не так, как в моем варианте истории. Смерть Александра И сильно подействовала на моральных дух восставших, а некоторая нерешительность кабинета министров, решившего в период перехода власти от одного императора к другому ничего не предпринимать по столь скользкому вопросу, дали полякам время раскрутить маховик мятежа. Спешно назначенный мною, исходя из его заслуг в моем прошлом, руководить подавлением восстаний в Западном крае Муравьев медленно и методично давил все очаги сопротивления. Но, увы, Михаила Николаевича на все не хватало — сказывалось то, что размах восстаний был шире, и то, что Муравьеву пришлось одновременно заниматься и Литвой, и Польшей. Однако к осени 1864 года был наконец-то достигнут перелом. Восстание затухало, умирая под натиском наших войск, лишаясь даже слабой поддержки польского крестьянства, которому панские разборки были уже поперек горла. Число арестованных и ссыльных мятежников в Польше в конце 1864 года уже приближалось к тридцати тысячам против двенадцати с половиной в моей истории, согласно дневнику. Все шло к тому, что к весне 1865 года, ровно на год позже, чем в моей истории, мятеж будет окончательно подавлен. И тут грянул гром заговора Гагарина, черт бы его подрал!
Возложенная, из стратегических и политических соображений, на польскую шляхту вина за покушение стала палкой о двух концах. С одной стороны, это консолидировало общество, лишив польских сепаратистов последних остатков сочувствия среди русских, и позволяло пополнить оскудевший за последнее время бюджет. С другой… эффект от этого известия в самой Польше был похож на вброшенную в затихающий костер бочку бензина. Полыхнуло так, что мало не показалось. Еще бы, смерть одного императора, почти успешное покушение на второго и смерть наследника престола! Вера в то, что еще чуть-чуть, еще самую малость, и русский трон падет, а Польша будет свободна, охватила Привисленский край.
Как ни парадоксально, в Литве революционные настроения, наоборот, резко пошли на спад. Если поляки на волне эйфории, казалось, совсем потеряли голову, то благоразумные литовцы сумели сделать правильные выводы из петербургских событий и просчитать ответную реакцию властей. Еще через три дня после публикаций подробностей покушения восстания в Западном крае прекратились как по волшебству, а в столицу посыпались депеши от местных чиновников о прекращении волнений и массовых службах в церквях и костелах Литвы за упокой души невинно убиенного цесаревича.
