— Оюшки! А Озёричи… Ну, леса там глухие, болота немеряные, озёра бездонные, а люди, — она даже поёжилась, — набродные.
— Набродные? — удивился Андрей. Это как?
— Ну, набрели со всех столон. И не индеи, а совсем наособицу. Всякое про них рассказывают. И к себе никого не пускают, а сами-то… Ну… ну, не знаю я…
— И не надо, — отмахнулся Андрей. — Давай про печеру.
— У нас хорошо-о-о, — глубоко вздохнула Олёна. — Набродных нет, все тутошние, от веку. Индеев тоже, почитай, нету. Они на Равнине своей…
— Поползли они оттуда, как тараканы, — вдруг сказал сверху Муртазов.
А Фомич откликнулся:
— Таракан — он таракан и есть, хоть чёрный, хоть рыжий.
— Чёрные из Империи, рыжие с Равнины, — Муртазов зевнул, поползли в Россию, будто им тут мёдом намазано.
Он ещё раз зевнул и сел на полке, повозился и легко спрыгнул вниз. Чуть сощурив глаза, Андрей следил, как он обувается, надевает и застёгивает, звеня наградами, мундир.
— До Роменок пять минут осталось, — заглянула к ним в отсек проводница.
— Спасибо, мамаша. Держи, — он протянул ей трёхрублёвку. — За постель, за чай и внукам на конфты.
Проводница, почему-то нахмурившись на слова о внуках, кивнула, пряча деньги и вышла.
— Ну, — Муртазов надел шинель, фуражку и взял свой чемодан. — Всем счастливо.
Поезд остановился у дощатого перрона с небольшим в узорчатой резьбе домиком вокзала, постоял с минуту и снова тронулся. Фомич, кряхтя, повернулся на другой бок и захрапел.
— Ондрюша, — позвала Олёна, — ты чего?
— Ничего, — Андрей заставил себя улыбнуться максимально беззаботно.
— Ты… ты расскажи мне про Олобаму. А там как живут?
— Живут, хлеб жуют, — засмеялся Адрей. — Когда он есть, конечно. А так… я на мужской подёнке крутился, ну, дрова поколоть, забор поставить, замок починить. А летом мы с братом бычков нанялись пасти. К лендлорду.
— А этот… — у неё получилось: — ленлор. Это кто?
Андрей попытался объяснить, и наконец Олёна кивнула:
— Навроде помещика, значит.
— Да, наверное, — пожал плечами Андрей.
— Не обманул он вас? При расчёте-то?
— Нет, — мотнул голвой Андрей.
Либо спать, либоесть, либо вот так трепаться. А чего ещё в дороге делать? Конечно, о выпасе да перегоне ей неинтересно, а про Бифпит можно. Но рассказывал он, уже помня, что Фомич спит-храпит, а всё слышит. Так что, прежде чем слово выпустить, подумай, как его понять могут.
Слушала Олёна хорошо, и ахала, и смеялась, где надо. Так и проболтали до сумерек.
— Фомич, — позвала Олёна, — ужинать будешь?
— А чего жнет? — зевнул Фомич, слезая с полки.
По вагону опять звенела посуда и хрустела разворачиваемая бумага. Андрей сгрёб кружки и пошёл за чаем. Олёна стала готовить ужин.
Никто к ним ни на одной из остановок не подсел, и за столом получилось, ну, почти по-семейному.
ТЕТРАДЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ
Когда они вышли из Комитета, дед размашисто перекрестился.
— Слава тебе, Господи, Вседержатель и Заступник. Пошли, Тёма.
— Пошли, — кивнул Артём.
Они шли молча, не столько опасаясь говорить о деньгах на улице — мало ли кто подслушает, сколько ещё не веря в случившееся, остерегаясь даже мысленно назвать полученную сумму. На каждого и на семью. Безвозвратно и неподотчётно. Ну, последнее — это только на словах. Ясно же намекнули, почти впрямую сказали, что если по пустякам начнут бросаться деньгами, то… ну, всё ясно-понятно. А всё равно. С ума сойти! Им же за всю жизнь столько не заработать. Это ж… Артём даже не мог придумать, на что потратить такие деньжищи. Хотя… они же уже толковали не раз и не два. О корове, что корова нужна, а к корове нужен хороший хлев ставить, и что в доме тесно, нужна пристройка. А может… может, целый дом? Новый хороший дом.
Артём покосился на деда и промолчал. Не для улицы разговор. Дома сядут спокойно и обсудят. Но… но, значит, они, в самом деле, останутся здесь. Навсегда. С такими деньгами им бежать уже незачем. Они будут жить, как люди, не хуже, а, может, и лучше многих.
Когда они перешли пути, к ним подбежали Санька и Лилька. Встречали. Артём издали улыбнулся им, показывая, что всё в порядке, но его то ли не поняли, то ли терпёжка у мелюзги закончилась.
— Деда, Тёма, как?
— Деда-а, ну, что?
— Ну, чего сказали, Тёма?
— Дали чего?
— Дали, — кивнул Артём и подмигнул деду. — И догнали, и добавили.
Дед усмехнулся в бороду.
Так вчетвером они и дошли до дома, где во дворе к ним бросился зарёванный, что его не взяли, Ларька. Бабка встретила их даже не в сенях, на крыльце. И, только глянув, сразу погнала Ларьку и Саньку мыться, заворчала, что Тёмка, небось, так не жрамши и бегает с утра, захлопотала с обедом.
Деньги дед нёс за пазухой, и в толкотне в сенях и у рукомойника Артём незаметно забрал у деда пачку и шепнул:
— Я спрячу.
Дед ни возразить, ни отобрать деньги не успел. С такой решительной ловкостью действовал Артём. А, может, просто поверил ему. Потому что задержал на кухне малышню и бабку. Специально тайника Артём не делал, но пару мест — на всякий случай — ещё раньше приглядел. И, спрятав деньги, он вышел в кухню, как ни в чём не бывало.
Перекрестились и сели обедать. Бабка поставила на стол чугунок с щами и разлила по мискам. Ели теперь каждый из своей. Как в городе. Ели молча, серьёзно. И только когда в мисках показалось дно, дед наконец сказал:
— Обошлось всё.
— Ну, и слава богу, — бабка поставила на стол чугунок с кашей.
Понимая, что при малышне дед ни о чём серьёзном говорить не будет, она ни о чём таком и не спрашивала.
После каши был кисель. И бабка, закрутившись с чашками и чугунками, не доглядела, что Лилька вместо мытья посуды улепетнула на улицу вместе с Санькой, а Ларька увязался за ними. Бабка быстро свалила всё в лоханку у печи, вытерла стол тряпкой и села, выжидающе глядя на деда.
— Значит, так, — дед разгладил бороду. — Оформили нам всё. И деньга дали. Безвозвратная ссуда на обустройство. На всё теперь хватит, — и внушительно назвал общую сумму.
И остановился, давая бабке прочувствовать. Бабка охнула и перекрестилась.
— Господи, как же это…?!
— А вот так, — дед веско припечатал ладонью по столу. — Голоси поменьше.
— Ну да, а как же, — закивала бабка. — А чего ж делать будем?
— Дом, — внезапно сказал Артём.
— Дело, — кивнул дед. — Но без спешки.
— Корову надо, — сказала бабка.
— Дом важнее, — не уступил Артём.
Говорили не спеша, не споря, а обсуждая. Деньги есть, на всё хватит, но надо решить, что за чем, а то к хомуту лошадь покупать — накладно выйдет. А сейчас купить двух поросят на откорм, и одного пока хватит, да нет, семья же, надо двух, хлевушок для них соорудить немудрено, и цыплят. Ну и…
— По мелочам спустить, обидно будет, — остановил дед бабку. — А дом…
— А где ставить его будем? — спросил Артём. — Земля ведь нужна.
Дед задумчиво кивнул.
— Ставить усадьбу будем. Крепко думать надо.
Говорили долго. Бабка настаивала, что если не корову, то уж козу надо обязательно. Чтоб молоко своё было.
— А есть ещё пуховые, — вспомнил слышанное как-то Артём.
— Ага-ага, — закивала бабка. — Вон Буська у Тимошихи, и молока литр в дойку как отмеряно, и пуха она с неё начесала да напряла. Буська-то ореньских кровей.
— Слышал про Орень, — кивнул дед. — Это дело, пожалуй, стоящее. Ты как, Тём?
Артём кивнул.
— А стоит такая коза сколько?
— Чтоб как Буська, в возрасте уже, чтоб и молока, и пуха не ждать, — бабка вздохнула. — Говорят, пятьсот рублей за такую просят. А то и больше.
Дед огладил бороду.
— Потянем. Ты разузнай потихоньку, чтоб дрянь какую не подсунули. Может, и съездить куда придётся. Не в Орень, понятно, а поближе если…
Бабка закивала. Конечно, вызнавать надо потихоньку, чтоб цену не заломили.
Разговор шёл обстоятельно, и Артём с удовольствием понимал, что спрашивает его дед не для блезиру, что его слово если не решающее, то значащее.
Новая школа ещё строилась, и запись шла в маленькой комнатке рядом с будущей раздевалкой. Пахло краской и мокрой штукатуркой. Молодая женщина в очках за колченогим столом, заваленным папками и бумагами, приветливо улыбнулась.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответно улыбнулся Эркин. — Я дочку хочу в первый класс записать. Можно?
— Конечно, можно, — она пододвинула к себе канцелярскую книгу с большой единичкой на обложке. — Вы садитесь, пожалуйста.
— Спасибо.
Эркин сел и достал метрику Алисы, протянул женщине. Та кивнула и стала переписывать данные в книгу. Писала она с привычной быстротой, а буквы выходили чёткими и округлыми, как у Полины Степановны.
