Женя наконец засмеялась и гибко повернулась в его объятиях, обняла за шею.
— Господи, Эркин, как хорошо.
— Мгм.
Ответ получился невнятным, потому что он в этот момент целовал Женю.
— Ой, Эркин, — смеялась Женя тихим грудным смехом.
Мягко кружась, как в танце, Эркин подвёл её к кровати, и тем же плавным движением они опустились на постель. Женя, всё ещё смеясь, закинула руки за голову и потянулась. Эркин опирался локтями о постель и чувствовал, как скользит по его коже батист рубашки Жени. Нет, Жене надо выспаться, и он плавно, чтобы Женя не обиделась, повернулся и лёг рядом с ней.
— Спим, милый, — Женя поцеловала его в переносицу.
— Ага-а, — протяжным выдохом отозвался Эркин, закрывая глаза.
Они забрались под одеяло, и Женя выключила лампу, обняла Эркина, уткнувшись лицом в его шею.
— Как хорошо, Эркин, правда?
— Да, Женя, — и совсем тихо, так, что Женя не услышала, а почувствовала. — Ты есть, Женя, и мне хорошо.
Женя погладила его по шее и плечу.
— Милый мой, как же я счастлива, что ты есть.
Эркин так и заснул, всем телом ощущая Женю, её запах, её руки…
Этот поезд был совсем другим. Жёсткие деревянные скамьи-диванчики поперёк вагона с узким — два человека боком разойдутся — проходом посередине, смешное нелепое прозвище — «зяблик», и люди… Андрей с удивлением обнаружил, что смотрится среди них если не франтом, то по-праздничному. Тёмные потрёпанные куртки, похожие и на куртки угнанных, и на рабские, их называли телогрейками, «телягами», стоптанные нечищенные, в лучшем случае отмытые сапоги, женские платки, ни одной шляпки… Что ж, Ижорск — глубинка, а он ещё дальше едет. Сам выбрал, жаловаться не на кого.
Андрей сидел у окна, сидел спокойно, только глаза напряжённо сощурены. В Ижорск приехал рано, в шестом часу. Но Комитет работает круглосуточно. Он отметил свой лист и узнал, что поезд на Загорье через три часа…
…Кутающаяся в платок невыспавшаяся женщина заполняет графы в толстой канцелярской книге.
— Зяблик в восемь пойдёт.
— Зяблик? — удивляется он.
Она устало улыбается.
— Прозвали так поезда. «Зяблик» да «кукушка». Только они до Загорья и ходят. А не хочешь поездом, можно на автобусе. Но прямого маршрута нет, с двумя пересадками. Или попутку искать.
— Давайте на поезд, — кивает он.
И получает маленькую твёрдую картонку с отверстием посередине и выдавленными цифрами номера.
— По ней в кассе билет возьмёшь. В восемь с минутами поезд…
…Утренний Ижорск показался ему неприветливым. Может, из-за туч, затянувших небо серой пеленой, отчего всё смотрелось каким-то тусклым, а, может, из-за хмурых лиц редких прохожих, в вокзальной парикмахерской он побрился, а потом прошёлся по ближайшим улицам, заставленным двух- и трёхэтажными кирпичными домами. Стояли дома тесно, вплотную друг к другу, магазины все, понятное дело, закрыты, а тут ещё и дождь заморосил, и он вернулся на вокзал. Ещё раз посмотрел расписание. До Загорья три часа, со всеми остановками. Хреново. И пайка уже не дали, посчитали, видно, что за три часа он с голоду не помрёт.
Андрей ещё успел выпить в вокзальном буфете чаю и съесть пару бутербродов с колбасой, взять в кассе билет и найти нужный перрон. Народу оказалось неожиданно много. Судя по разговорам, большинство приезжало в Ижорск на выходные за покупками, в гости и по всяким делам, и теперь все дружно костерили начальство, что расписание идиотское и от веку не меняется. «Кукушка» в пятницу и «зяблик» во вторник. Чтоб в пятницу вечером выехать, а во вторник вернуться — это отгулов брать… в такую копеечку влетишь…
Подошёл поезд, и толпа дружно ломанулась в двери. Помня, что ему ехать до конца, Андрей дал внести себя в вагон, а уж там пробился вперёд и сумел сесть у окна. Напротив в ряд сидели три старухи, из-за чёрных, плотно окутывавших их головы платков, они казались очень похожими. Справа от него плюхнулся пожилой мужчина с растрёпанной полуседой бородой и сразу захрапел, распространяя крепкий запах перегара и лука. С ним была худая женщина непонятных лет, она жалась на самом краю скамьи, обхватив обеими руками плотно набитую сумку. За окном серое небо, жалкие, едва прикрытые молодой листвой тоненькие деревца, тёмный от обилия елей лес. Тоска смертная. Многие курили. Достал сигареты и Андрей.
Но он знал, что всё это — самообман. И не дождь или духота в вагоне, не частые остановки и медленный, выматывающий душу ход — не из-за этого он психует. А из-за встречи с Эркином. Как его встретит Эркин, что скажет, и главное — что он сам скажет брату. Что отправил Алису в Цветной одну? Пятилетнюю малявку, что со двора ещё ни разу одна не выходила. Свою-то шкуру он спас, а Алиса…
Андрей курил, бездумно глядя в окно, а видел смуглое тёмное от отчаяния лицо Эркина, испуганные круглые глаза Алисы.
…- Как брата прошу…
Если Алиса и Женя погибли… чем он оправдается? Что Жени не было дома, что их преследовала свора, что хотел отвлечь на себя и попал в засаду… разве это оправдание? С той минуты, когда он всё вспомнил, когда шаг за шагом, преодолевая ноющую боль где-то в глубине головы, под черепом, восстанавливая события того дня, он знал: нет ему прощения. Тогда он думать об этом не мог, вернее, знал, что нельзя. Надо было драться за жизнь, и он дрался, а в драке слабости быть не должно. И потом, в лагере, когда ждал визу и проходил обследования, тоже держал себя. А сейчас… всего три часа осталось, ну, час на поиски, пока он будет Эркина разыскивать, и тогда… встанет перед Эркином и скажет… А что скажет? Да, неважно это, а важно то, что Эркин задаст ему один вопрос. Андрей с мучительной ясностью видел и слышал, как это будет…
…- Здравствуй, брат. Это я.
И смуглое чеканное лицо, чёрные блестящие глаза, смотрящие в упор.
— А где Алиса и Женя?
И его молчание…
…Нечего ему будет сказать. Лепетать: «Прости, я не хотел, я думал…»? Нет, такое не прощается, а у него, кроме Эркина, никого нет. Ответит Эркин — и он один, совсем один. Как тогда, той зимой. А он больше не может так жить. Нет, если Эркин его не простит, не примет, то… то он жить не станет.
Андрей докурил сигарету до крохотного окурка и, привстав, выкинул его в окно. Ну, хватит скулить, сам выбирал и выбрал. Наверняка тебя посчитали убитым, так что мог поехать куда угодно, Эркин же тебя не искал. Сам сколько раз смотрел на доске запросов. Никто не искал Мороза Андрея Фёдоровича. Это ты искал Эркина, на ушах стоял, лишь бы вызнать и не навести ни на него, ни на себя. И Загорье ты себе сам выбивал, так что… Не скули. Прими от брата всё, что тот решит тебе дать. Катись, колобок, от всех уйдёшь. Кроме своей совести. И всё, хватит!
В конце вагона хлопнула дверь, и надрывно-равнодушный мужской голос начал нищенский распев. В дороге Андрей уже насмотрелся нищих, а в Ижорске на вокзале их, несмотря на раннее время, навалом было. Там он не подавал, а здесь почему-то полез в карман и, выудив из скопившейся за дорогу мелочи два пятака, бросил их в шапку мальчишки-поводыря. Старухи долго копались в каких-то замызганных узелках, но тоже достали по копеечке, и женщина, что сидела с краю, бросила пятачок.
Тучи редели, появились яркие, нестерпимо голубые просветы, в одном из них вдруг сверкнуло солнце. Поезд шёл тихо, и сквозь стук колёс, когда проезжали мимо деревни или городка, пробивался гомон ворон. Дощатые платформы, резные домики вокзалов, вдруг из-за деревьев и избяных крыш покажется и исчезнет большое явно промышленное сооружение. Ну да, он же сам читал в библиотеке: молодые города, эвакуация промышленности… В вагоне ровный гул голосов, нарушаемый то детским плачем, то пьяной попыткой песни, то громкой руганью. Андрей выхватывал из этого шума то, что могло пригодиться, но делал это и по привычке, и чтобы не думать о предстоящем.
…Вона какую отгрохали… На авиационном платют не в пример выше… Всё хорошо, а с жильём загвоздка… Обещали в новом доме, а пока в бараке… Остохренели бараки эти… Какая земля была, а под завод ушла… Всех берут, и чёрных, и индеев, лишь бы пахали… Почернело Загорье… От дыма, что ль? Хрен тебе, чёрные понаехали, не продыхнуть… Не бухти, они тоже, каждый наособицу… С Кошкина конца хитрые, на «стенку» заводских берут, а он кулаком быка уложит, ну и… Так и вы бы взяли… Да кабы на нашем конце хоть один заводской был… Мы на земле… Ну и заткнись… Пилит она меня, как та пила ржавая, а тут ещё и тёща ей на подмогу… Они, значит, пилы, а ты что? Чурбан безгласный?… А он завёлся и на спор, перепью, дескать… у него же башка слабая и нутро хлипкое, ему на перепой?… Да он на халяву и дерьмо съест…
Андрей откинулся на спинку скамьи. Курить не хочется, разговор завести не с кем, поспать, что ли? Но и спать не хотелось, даже веки не опускались, и он продолжал смотреть в окно, а вокруг шла та же вагонная жизнь.
