Дезэсар задал мне несколько обычных вопросов. Памятуя о замечании Атоса относительно моего гасконского акцента, я столь старательно проговаривал слова при этом разговоре, что предстал перед своим будущим командиром этаким провинциальным увальнем, испытывающим сильнейшее смущение в присутствии знатных господ. Тщеславие оказывается нечуждым даже вполне достойным господам, к каковым, без сомнения, относился шурин де Тревиля. Мое смущенное и восхищенное заикание произвело на него вполне благоприятное впечатление; рост же и физическая сила, а также рекомендация присутствовавшего при аудиенции Атоса, к которому Дезэсар испытывал безусловное уважение, сделали свое дело. Результатом стало мое зачисление в его роту. Но для перехода в столь желанную для меня мушкетерскую роту, капитан-лейтенантом которой, как я уже говорил, был граф де Тревиль, а капитаном – сам король, мне необходимо было прослужить у барона Дезэсара не менее двух лет. Так что вместо вожделенного голубого плаща с крестами, лилиями и языками пламени, я довольствовался скромной нашивкой слева на камзоле. Правда, нашивка эта представляла собою вензель его королевского величества Людовика XIII.
При внесении меня в реестр произошла небольшая заминка. На вопрос об имени, я ответил:
– Портос.
– Портос? – Перо капитана повисло над реестровой книгой. Дезэсар удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на Атоса.
– Портос, – повторил мой новый друг и добавил: – Дворянин из Пикардии. Надеюсь, вам достаточно моего слова, господин капитан?
– Разумеется, – поспешно ответил Дезэсар, и на том дело кончилось. Я был зачислен в его роту под вымышленным именем, которое придумал при встрече с лесничим.
На самом деле я стал не просто гвардейцем. Рота г-на Дезэсара служила своего рода школой для будущих мушкетеров короля. Кадеты постоянно переходили в подчинение де Тревиля. Барон Дезэсар давно смирился с таким положением вещей и нередко сам сообщал своему родственнику о кадетах, заслуживающих производства в когорту избранных.
Сразу же после зачисления в гвардейцы я сменил место жительства. Изрядно потратившись, я снял квартиру на той самой улице Старой Голубятни, где находился особняк г-на де Тревиля. Квартира – громко сказано, она состояла из одной комнаты, правда большой, но абсолютно пустой. Мушкетон спал в передней, застелив тюфяком старый топчан, который принес в первый же вечер Бог знает откуда.
Мушкетон обрадовался переменам в жизни едва ли не больше меня самого. По этому случаю он получил от меня в подарок мое старое платье. Оно оказалось великовато, но слуга мой, к прочим своим достоинствам, неплохо портняжничал, так что в скором времени он уже с важным видом расхаживал в пышной ливрее.
В роте меня приняли хорошо. И хотя большую часть свободного времени я теперь проводил с Атосом, гвардейцы Дезэсара скоро начали относиться ко мне как к своему. Правда, я заслужил репутацию, которая в другое время могла бы показаться мне оскорбительной. Я продолжал старательно избавляться от родного выговора, и хотя мне частенько не хватало энергичных гасконских ругательств, но приходилось обходиться без них. Результатом этого стала уже постоянная медлительность речи. Так что не только Дезэсар, но и сослуживцы вскорости стали считать меня добрым малым и хорошим товарищем, но изрядным тугодумом. Со временем я настолько привык к этой репутации, что уже сам начал ее поддерживать – путая имена, подолгу не отвечая на вопросы и делая вид, что мало сведущ в том, что было хорошо известно образованным людям из моего окружения.
Тогда я еще не знал, что эта игра может завести меня очень далеко. А началось все с неожиданной встречи.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой я знакомлюсь с весьма примечательным семейством
После зачисления в роту Дезэсара я очень быстро обрел привычную самоуверенность. Что делать – в столь юном возрасте трудно оценивать собственные возможности реально. Я пребывал в полном убеждении, что обладаю выдающимися способностями и талантами. В общем, основания для этого как будто бы имелись: все-таки своей дружбой меня одарил едва ли не самый знаменитый из мушкетеров – таинственный Атос, больше походивший на переодетого вельможу, чем на простого солдата. Меня зачислили в одну из лучших рот королевской гвардии (я считал – самую лучшую). Новые товарищи (а среди них были отпрыски прославленных французских семей) приняли меня как своего. Я стал постоянным и желанным участником приятельских вечеринок и многочисленных эскапад, на которые были горазды молодые дворяне. Немудрено, что голова у меня слегка закружилась от столь резких изменений. Неудивительно так же и то, что, по юношеской наивности, я приписывал все изменения почти исключительно личным качествам, хотя и отдавал должное помощи Атоса. Он стал моим Вергилием. Этот достойный господин неизменно вызывал мое восхищение. Можно сказать, что он был единственным, чье превосходство я признавал безоговорочно.
Поведение друга вызывало у меня еще и жгучее желание разгадать тайну, которую он скрывал не менее тщательно, чем я – свою. Однако я был вынужден сдерживать естественное любопытство и делать выводы из собственных наблюдений. Так, например, сцена, свидетелем которой я стал при нашей первой встрече, повторялась довольно часто. По меньшей мере, раз в месяц – и, как я заметил, в один и тот же день – мой старший друг напивался в полном одиночестве. Видеть его в такой период было очень тяжело. Его аристократическая бледность становилась поистине бледностью покойника, выразительные глаза глубоко вваливались, превращаясь в подобие пустых глазниц. Прибавьте к этому всклокоченные волосы, щетину, покрывавшую щеки, – и вы получите портрет выходца с того света, а не благородного и царственно-спокойного Атоса, каким он бывал в остальное время. По возможности я избегал в такие дни видеться с ним. Впрочем, он словно и не замечал своего одиночества. Да ему и не нужен был тогда ни собеседник, ни даже собутыльник. Я предполагал какую-то страшную тайну, скрывавшуюся в прошлом блестящего мушкетера, – тайну, принудившую его скрыть имя под странным прозвищем. Впрочем, если не считать этой особенности, Атос был приятным человеком, весьма образованным, знатоком французской истории, великолепным воином и верным, надежным товарищем. Ко мне он относился по-отечески заботливо – да и по возрасту годился мне если не в отцы, то в старшие братья. Его превосходство в вопросах чести молчаливо признавалось большинством мушкетеров и гвардейцев, и я присоединился к этому большинству без всякого внутреннего сопротивления. Не раз и не два он удивлял меня своими суждениями. Например, однажды, после стычки, в которой я имел честь участвовать вместе с одним из сослуживцев, выслушав мой рассказ (признаюсь – не без хвастливых преувеличений), он вдруг сказал:
