домой и размышляла.
Итого отец Светки, мать Светки, бабушка Светки и дядя Светки обошлись суммарно в одну тысячу восемьсот восемьдесят девять рублей.
Ну, ладно.
Насколько мне известно, купить новый автомобиль — от четырех до пяти-семи тысяч и выше. А с рук можно взять и за две с половиной. Семь тысяч я быстро не соберу, а вот на подержанный «Москвич» вполне поднасобирать можно.
Дома мне предстоял серьезный разговор с Риммой Марковной, хоть и поздно уже. А вот завтра в обед я планировала навестить «опиюса» и обсудить с ним подробно график воспитания дочери его сожительницы, и рассчитывала я получить рублей семьсот, не меньше. Все ж не чужой человек Светке, практически отец творческого семейства.
Затем мне предстоял поход в институт, нужно донести обещанные документы и узнать расписание вступительных экзаменов.
А уж потом, после этого, надо заскочить в органы опеки и попечительства, благо это совсем рядом… Нехорошо же, что маленького ребенка родители бросили у чужих людей… а Лидочка Горшкова — совершенно посторонняя тетя. Очень надеюсь, бедного ребенка рано или поздно вернут непутевым родителям.
В общем, планов — громадьё.
Я открыла дверь и тихо вошла в квартиру. Пахло корвалолом.
На кухне горел свет. Римма Марковна ждала меня.
Я зашла на кухню и села напротив нее за стол.
Цокал будильник.
Пауза затягивалась.
— Знаешь, Лида, — Римма Марковна сглотнула, притянула к себе стакан с остывшим чаем и сделала глоток. Зубы ее стукнули о стекло, — я же понимаю, отдаю себе отчет, что не надо было… Светочку не надо… я не должна была…так…
— Тогда зачем?
— Сложно объяснить… — вздохнула она и надолго замолчала, уставившись невидящим взглядом на стену.
Я не торопила.
Будильник цокал в тишине, цокал, цокал. Эти будильники всегда так громко цокают…
Где-то за окном протарахтел грузовик.
— У меня была дочь… — наконец, прошелестела Римма Марковна, еле слышно. Она опять замолчала и отвернулась к стене.
Что-то подобное я и предполагала.
— Сколько ей было? — выдавила я.
— Три, — наконец, прервала молчание Римма Марковна. — Такая… хорошая девочка… смеялась всегда… А потом… потом Басечка заболела.
— Вы не рассказывали, — только и смогла сказать я.
— Да. — выдавила Римма Марковна, глядя в пол, и руки ее бессильно опали. — Менингит.
Будильник продолжал отцокивать жизнь.
— Она так долго мучилась. Головку не держала. Глотать сама не могла. Я ее из трубочки кормила, месяц. — Римма Марковна посмотрела на меня сухими воспаленными глазами. — Я как Свету увидела — у меня сердце заболело. Глупая я… но вот так…
— Они похожи?
— Нет, — покачала головой она, — внешне — нет. Просто, понимаешь, эта девочка никому не нужна, она только пришла в этот мир, а уже сирота, ей страшно. Я не могу тебе объяснить это. Как подумаю, что моя Бася там, на том свете, тоже одна, и как же ей там, одной, страшно, так только плачу, плачу. Глупо, да?
— А вы не думали еще ребенка родить? — ляпнула я и тут же заругала себя за бестактность.
— Не могла я, — вздохнула Римма Марковна, — да и дела у меня тогда были плохи.
Я вспомнила ее биографию, которую мне рассказали месяц назад.
— Понимаешь, Лида, много детей рождаются и сразу сироты, — продолжала Римма Марковна, не поднимая глаз от стакана с чаем, — Но у них нет родителей на этом свете. А у Светы — есть, и мама, и папа есть, а она — все равно сирота. Это страшно. Очень страшно. И она ведь понимает это. А ей всего пять.
Я не нашлась, что сказать.
Будильник цокал…
— Лида, — попросила Римма Марковна, тихо, — накапай мне корвалолу. Там, в правом ящике.
Я накапала. И себе тоже.
Вот так, только отращиваешь клыки и когти, только планируешь взорвать этот бестолковый мир к чертям, а потом Римма Марковна просит накапать корвалолу и все.
Я спешила на работу, влившись в поток людей, оживленный проспект тормошил, будоражил радостным рабочим шумом, звенел смех, голоса, кто-то со мной здоровался, кто-то что-то спрашивали, но я ничего не слышала — мыслями я была там, на кухне.
Мы тогда полночи проговорили. А потом корвалол закончился.
Господи, как же все сложно…
На работе была обычная суета, я отпросилась у Ивана Аркадьевича донести документы в институт, он отпустил легко, до конца дня, только опять прицепился выспрашивать как дела с каким-то странным видом. Что-то я упускаю, только со всей этой неразберихой мне и обдумать некогда. Скорей бы экзамены уже сдать и вздохнуть спокойно.
И, кстати, три дня прошло, и давно, а никто со мной «из этих» не связывается. Так не бывает. И тут я вроде как начала понимать странный интерес Ивана Аркадьевича. Значит, завтра надо будет поговорить. Обязательно надо.
С такими мыслями я сидела за столом и собирала в кучу вырезки из газет с моими заметками. Более того, на всякий случай я выпросила у Тони стенгазету, которую я когда-то делала ко Дню космонавтики, чтобы продемонстрировать экзаменаторам креатив. Что-нибудь да «выстрелит», — рассуждала тогда глупая я.
Я уже почти выбегала из здания депо, как меня окликнули:
— Лидка! Горшкова! — растянул рот до ушей Егоров. — А ну стой!
— Привет, Василий, — вернула улыбку я. — Чего хотел?
— Поговорить надо, — подмигнул с хитрым видом он.
— Вась, я спешу, — попыталась отмазаться я.
— Лидия. Надо. — строго отчеканил он и изобразил на лице какую-то замысловатую пантомиму.
— Говори, только быстро, — вздохнула я, покорно, поглядывая на часы.
— Но не тут же! — возмутился он. — Пошли к нам, Мунтяну о тебе уже раза два спрашивал. И Мина. Совсем пропала ты.
— Вась, — сделала жалобное лицо я, — реально спешу. У Карягина еле отпросилась. Мне документы досдать надо, я же в институт поступать буду. Одну справку не сдала, если сейчас не принесу — не допустят, сказали. А секретарша там уже скоро уйдет. Давай потом, а?
В общем, еле спрыгнула. На этот раз.
Лев Юрьевич не изменился. Все такой же холеный, ухоженный. И такой же сердитый.
— Зачем ты опять приперлась? — не
