головы и злобно метнула его в соперницу. Но веночек был кособоким, что значительно скорректировало траекторию полета, поэтому он угодил в поддатого электрика, который воспринял это как знак и тут же полез знакомиться.
Отмахиваясь от надоедливого электрика, Олечка внезапно увидела меня. Ноздри ее гневно раздулись:
— Ты! — закричала она и ринулась ко мне, оттолкнув беднягу электрика.
Я даже испугалась, думала, она меня сейчас бить начнет.
— Воровка! — закричала демоническая Олечка, приближаясь, — Ребенка моего украла!
Разговоры стихли моментально, и абсолютная тишина накрыла гримерку. На меня со жгучим любопытством уставились полтора десятка жадных до зрелищ бабских взглядов.
— Ольга! — очень громко и торжественно сказала я, — твоя дочь у меня дома. Василий Павлович привел. Можешь забирать. Тебе ее сюда привести или ты сама заберешь?
Олечка аж поперхнулась воздухом, и цвет ее лица стал багрово-багровым.
— И чемоданчик со Светочкиными вещами собран, — неумолимо продолжила я, — все перестиранное-переглаженное… и носочки с помпончиками тоже.
Демоническая женщина икнула и, нервно озираясь, схватила меня за рукав и потащила к выходу, по дороге огрызаясь на чересчур заинтересованных остальных демонических женщин и по совместительству коллег по высокому искусству.
Мы очутились в каком-то закутке, судя по запахам — курилка.
— Ты что! — зашипела Олечка и выдала резюме, — ты тварь!
— Будешь обзываться — схлопочешь по морде, — меланхолично ответила я и вполне доброжелательно улыбнулась.
Видимо улыбка у меня вышла не очень, так как Олечка резко сдулась.
— А теперь по делу, а то мне некогда, — отчеканила я. — Твой ребенок у меня, на Ворошилова. Супруга твоего Валеева привела. Так что иди забирай или я сейчас ее сюда приведу. Надоели вы мне. Все.
— В смысле забирай? — явно струхнула Олечка и заискивающе добавила. — Я не могу.
— А мне фиолетово, — пожала плечами я, — твой ребенок, ты и занимайся.
— Но у меня гастроли! — тряхнула волосами Олечка, и ресницы ее взволнованно затрепетали. — Месяц по области, а потом две недели в соседней. И вообще, я живу в искусстве, а это — ночные концерты и спектакли, мне некогда ребенком заниматься!
— Это твои проблемы, — не повелась я.
— Лида, ну, забери, — заныла демоническая Олечка, — у тебя своих детей нет, да и старая ты уже рожать, пустоцветом зря живешь, а так хоть Светлана будет. Это же хорошо, когда есть дети.
— Братика Валеру попроси, пусть заберет, — не поддалась на манипуляцию я, — и мамашку свою.
— Мать эгоистка, — скривилась Ольга, вытащила папиросу и прикурила, с четвертой попытки. — А Валерка идиот.
— Так что, органы опеки вызывать? — поинтересовалась я, равнодушно.
— Нет! — всплеснула руками Олечка, — не надо! Прошу тебя!
— Так сама забирай, — вернулась на второй круг я. — При живых родителях ребенок — сирота.
— Лидочка, дорогая, — вдруг заюлила демоническая женщина, — я же к тебе всегда хорошо относилась…
— Угу, например, квартиру разнесла и на кухне нагадила, — согласно кивнула я и переспросила, — так тебе лучше ее сюда привести?
— Лида! — демоническая Олечка упала на колени, заламывая руки, и безудержно горько разрыдалась, с надрывом, — Лида, ты — ничего не понимаешь… Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему… я — знаю! Красиво, вдохновенно, возбуждающе лгут!.. Я — знаю ложь! Кто слаб душой… и кто живет чужими соками — тем ложь нужна… одних она поддерживает, другие — прикрываются ею… А кто — сам себе хозяин… кто независим и не жрет чужого — зачем тому ложь? Забери Светлану!
— Это что-то из Островского? — глубокомысленно предположила я.
— Из Горького, монолог Сатина, пьеса «На дне», деревня, — вытерла крокодильи слезы Олечка и жадно затянулась сигаретой.
Я взялась за дверную ручку:
— Никуда не уходи, а то тут оставлю, будешь потом с милицией сама разбираться.
— Лида! — предприняла последнюю попытку любящая родительница, — послушай! Оставь ее у себя, умоляю! Я заплачу. И претендовать не буду. Никогда в жизни!
Вот это уже более конструктивный разговор.
— Не интересует! — отрезала я и уточнила. — Да и что там у тебя есть, рублей десять, небось? Как раз носочки с помпончиками новые ребенку купишь.
— Есть! — возбужденным шепотом поделилась Олечка, глаза ее при этом горели почти инфернальным блеском. — Дам сто… нет, двести рублей!
— Нет, — категорически покачала головой я. — Ребенок должен жить с родителями.
….
В общем, после небольшого, но весьма оживленного торга, мой словарный запас обогатился сразу двумя монологами (монологом Гамлета, о бедном Йорике, и монологом Глумова из «Записок негодяя» Островского), а мой кошелек пополнился почти на пятьсот рублей (если быть точной, то на четыреста восемьдесят девять).
Прощаясь, я заставила Ольгу написать расписку, что она не претендует на Светку и распрощалась, оставив безутешную мать оплакивать злодейку-судьбу, а также потерю единственной дочери и четыреста восьмидесяти девяти рублей.
Теперь мой путь лежал к «обожаемой» пока еще свекрови, Элеоноре Рудольфовне.
Знакомый дом встретил меня все той же торжественной прохладой и изысканными ароматами, доносившимися из кухонь приличных людей.
Так сыто пахнет достаток.
Хоть было уже очень поздно, я решила, что родственникам можно и без чинов, поэтому позвонила в дверь и застыла в предвкушении.
В общем, если в двух словах, то Элеонора Рудольфовна, мягко говоря, не так чтобы и сильно обрадовалась моему появлению. Очень хорошо, что топора у нее в руках в тот момент не было. А уж причина, по которой я пришла, вызвала еще целую бурю эмоций. Игнорируя элементарные законы гостеприимства, дражайшая свекровь разразилась такой экспрессией, на фоне которой монолог о бедном Йорике, и даже колоритная речь из «Записок негодяя», выглядели бледно и неубедительно.
Лидочкина свекровь была оппонентом опытным и торг за Светку растянулся на добрых два часа. В результате потерю любимой и единственной внучки, «родной кровиночки» для семейства Горшковых, Элеонора Рудольфовна вынуждена была оценить аж в тысячу рублей (пятьсот за нее и пятьсот за Горшкова). В отказной расписке я заставила ее поставить личный автограф и сбегать разбудить болезного Горшкова, чтобы расписался тоже и впредь не претендовал, а то мало ли.
Богема, ведь.
Через два часа, злобно ухмыляясь, я шла по ночному проспекту
