Куда мы едем, спросить не решался не только я, но и Матильда. После нападения французов, Ростопчин пребывал в мрачном расположении духа, сердито одергивал своих людей, так что мы с француженкой предпочитали помалкивать. Честно говоря, мне в этой ситуации больше всего хотелось как можно быстрее распроститься с генералом и его воинством. И дело было не только в его интересе к Матильде. Просто я как-то привык обходиться без командиров своим умом.
— Все равно побьем супостатов! — отвечая каким-то своим мыслям, неожиданно, сказал Ростопчин. — Ведь что, проклятые, наделали в эти двадцать лет! Все истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили, закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! Отца!
Он даже плюнул от возмущения. Мне стало интересно послушать, что он еще скажет умного, и я подъехал поближе. Граф продолжил разбор французской истории:
— Головы рубили, как капусту; всё повелевали — то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож.
Он пришпорил коня, тот от неожиданности дернулся и укоризненно повернул в сторону седока голову, Ростопчин, извиняясь, потрепал его по холке и продолжил:
— Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и тех начали грабить и душить. А там явился Бонапарт: Сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом головой качать, и кричать: «Шабаш республика!». Вот Бонапарта стал главой французской, и опять стало свободно и равно всем плакать и кряхтеть; а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из угла в угол и до сих пор в чаду. Чему дивиться: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция — пожар, Франция — головешки, а Бонапарт — кочерга.
Речь получилась яркая, эмоциональная, жаль только, слушателей оказалось мало, лишь мы с Матильдой. Честно говоря, мне самому не очень нравится Великая французская революция. Казненный Людовик, говорят, был вполне приличным человеком, а оголтелые романтики революции действительно били и душили всех кто попадался под руку, в основном мирных обывателей, но такое, как у Ростопчина, упрощенное отношение к развитию общества мне нравится еще меньше.
Потому, хотя стоило промолчать, я не преминул ответить:
— Это все в человеческой природе. Люди пробившись наверх, даже благодаря своим талантам, стремятся занять все место под солнцем и хотят оставить его только за собой и своими близкими. После них, появляются другие, может быть не менее талантливые, которые их сгоняют с теплого местечка. Жестоко, но справедливо!
Кажется, Ростопчин, увлекшись собственными значительными мыслями, не очень меня понял, во всяком случае, ничего не ответил. Да и мне спорить под дождем на «общественно-философские» темы никакой нужды не было. Тем более, с богачом и генералом. Такие люди лучше все прочих знают, что для нас смердов благо, как нам нужно правильно пахать землю, рубить дрова и чем быть счастливыми.
Мы выехали из леса. На открытом месте было значительно светлее, чем между деревьями. Над самой землей узкой прослойкой висел густой туман, скрывая под своей молочной белизной черную землю да и весь окружающий ландшафт. Только кое-где из него торчали, словно метлы, верхушки голых кустов и небольших деревьев. Кони сами по себе пошли быстрее, что говорило о близком жилье.
— Скоро будет деревня, — обернувшись с седел, радостно сообщил скачущий в авангарде человек, судя по голосу тот, который в избе опознал во мне француза.
После второй бессонной ночи и вчерашнего вынужденного пьянства, отдых и тепло были нам с Матильдой просто необходимы. Она постоянно засыпала в седле, да и у меня появилось ощущение, что глаза засыпаны песком.
— Вон она, деревня, — опять крикнул авангардный всадник и показал вперед кнутовищем.
Действительно, впереди начали проступать из тумана какие-то строения. Миновав крестьянские избы, дорога поднялась на небольшую возвышенность, уже чистую от тумана, на которой хорошо было видно небольшое поместье. Мы въехали в распахнутые ворота, простучали лошадиными копытами по камням двора и остановились возле господского дома. Судя но архитектуре и отделке, принадлежал он помещику средней руки. Так строились многие небогатые барские усадьбы, рубленый дом штукатурился снаружи, под каменный и сразу приобретал европейский богатый вид.
— Здесь, поди, нас француз не найдет! — довольным голосом сообщил наш словоохотливый «авангард».
Приезд ранних гостей разбудил слуг, а когда помещик узнал, кто прибыл, торопливо вышел сам, попросту, в ночном колпаке и халате. Обстановка кругом была самая мирная, как будто вести о войне, проходящих невдалеке войсках, сюда еще не дошли. Мы оставили своих лошадей на попечение дворовых, и прошли в дом.
— Вот радость-то какая! — радостно говорил хозяин, ласково улыбаясь Ростопчину и кося на нас с Матильдой любопытным глазом, — никак не думал не гадал, что такой гость пожалует!
— Прости, любезнейший, что без приглашения, — отвечал генерал-губернатор, — нужда заставила. Всю ночь в седлах, еле от французов отбились! Как у вас здесь, спокойно?
— Тишина-с, — ответил тот, — да мы и не боимся, сунься сюда француз, ног не унесет! У меня дворня, ого, молодцы, один к одному, нам никакой ворог не страшен! Так дадим, что полетит верх тормашками!
Меня такая пустая похвальба удивила, но Ростопчину, кажется, боевой дух помещика понравился. Он удовлетворенно кивал, однако, не забывая незаметно позевывать.
Хозяин намек понял и, предложив закусить, чем Бог послал, распорядился, чтобы гостям приготовили комнаты.
Мне досталась каморка на антресолях, со щелястым окном, из которого сильно дуло. Топили в доме только несколько господских комнат, моя в их число не попадала. Пришлось ложиться в одежде, сняв лишь мундир. За неимением лучшего и такое пристанище было благом. Проспал я до полудня и впервые за последние несколько дней выспался.
Разбудил меня слуга и передал, что господа собираются обедать. Я спустился в залу, где в честь именитого гостя накрыли парадный стол. Вся помещичья семья оказалась в сборе, полная маменька в чепчике и четверо отпрысков разного пола и возраста. Матильда была при полном параде, сидела за столом против обычая в форменной шапке, под которой скрыла свои волосы. Наша французская военная форма произвела на помещичьих детей большое впечатление, значительно большее, чем присутствие генерала в статской одежде.
