Она позвонила, когда я сидел в полной прострации на скамейке в садике Санта-Маргерита.
– Я не хотела тебе мешать, – сказала она. – Мне показалось, ты так увлечен разговором со своими друзьями из музеев.
– Из музеев, которые выставляют твои работы, любовь моя. И которые тебя обожают. Перестань делать вид, будто никто тебя не любит. Это, конечно, твое право, но уж позволь мне в это не поверить. И вот что я тебе предлагаю: давай больше не ссориться. Ты же знаешь, что мне нравится в таких мероприятиях – только возможность побыть с тобой. Посмотреть на людей, которые смотрят на тебя. Вот это и доставляет мне удовольствие.
– А мне – нет. И я ушла, чтобы проветриться.
– Ну и где же ты сейчас?
– Выхожу из Сан-Джорджо Маджоре[106].
– Тогда давай встретимся у «Вдовы».
* * *
Она заказала бокал красного вина.
– А что ты делала в Сан-Джорджо Маджоре?
– Видела Святого Георгия[107].
– Во плоти?
Она улыбнулась и поднесла к губам бокал. Потом рассказала мне подробно, по порядку, о своей прогулке. О том, что с соборной колокольни открывается потрясающий вид на Венецию, а в самой базилике стоит жуткий холод; о дурацких железных коробках, которые заглатывают монету за монетой, чтобы осветить картины эпохи Возрождения; о своей встрече со стариком-священником, который провел ее через потайную дверь и по узенькой лестнице в зал, где выбирали папу и где сиял всеми своими красками Карпаччо – «Святой Георгий, поражающий дракона»[108]. «Представь себе кроваво-красное острие копья, жесткую позу всадника, замкнутого, как майский жук, в своем панцире, человеческие кости на земле…» Женская жестокость уже не подвергается сомнению со времен Террора, когда они дрались за лучшие места возле гильотины. Это полотно было копией, но я промолчал, не желая ее раздражать. «Да вот, посмотри!» – и она вынула свой Canon 5D, который использовала для репортажной съемки, и показала фотографии. Полотно Карпаччо, церковь со всех сторон и вдруг… «Мальчик с лягушкой», стоящий дозорным на стрелке Таможни.
– А это еще что?
Пас тут же выключила камеру.
– Я вижу, ты сурова не ко всему современному искусству, – заметил я.
– Он – совсем другое дело.
– Кто «он»? Ты знаешь автора?
– Я говорю о мальчике.
– «Мальчик с лягушкой» Чарлза Рэя. Дань уважения Донателло. Диалог через века. Как братья Чэпмен и твой любимый Карпаччо.
– Замолчи, ты все опошляешь своими комментариями.
Я был задет за живое, но все же сохранил спокойствие, хотя алкоголь уже крепко ударил в голову.
– Ах, вот что! Узнать название произведения – значит, все опошлить?!
Она бросила на меня уничтожающий взгляд:
– Плевать я хотела на название, для меня главное – уловить дух!
На нас уже оборачивались. Я сжал ее руку, стараясь успокоить.
– Оставь меня, – сказала она. – Ты говоришь, говоришь, хвастаешь своим знанием прошлого, отсылаешь меня к славным былым временам. И даже не сознаешь смысла своих проповедей: все, что есть нового в мире, ты мне представляешь как диалог с прошлым.
– Успокойся.
– А зачем? Почему это я должна успокоиться, раз уж ты предоставил мне такую возможность – высказать тебе то, что я думаю обо всем этом? Обо всем этом маразме. Европа гибнет, Сезар! Европа гибнет, потому что она завязла в прошлом, как мошка в янтаре. Я не хочу жить под колпаком, не хочу жить культом прошлого. Я покинула Испанию как раз по этой причине – из-за «культурного достояния», величия прошлого, Реконкисты…
– Тогда что означает твоя татуировка?
– Ты так ничего и не понял. Она сделана на моей заднице – знаешь почему? Потому что я на нее сажусь, ясно тебе? Я говорю правду: прошлое душит меня! Этот мальчик, которого я сфотографировала, вот он мне нравится. В нем чувствуется сила, в нем чувствуется жестокость. А ты мне талдычишь о Донателло… Ты мешаешь мне свободно осмысливать то, что я вижу, Сезар. Хочешь внушить мне, что эта статуя – всего лишь отрыжка прошлого. И доказываешь, в который уже раз, что Европа не порождает ничего нового…
Она замолчала, потом произнесла абсурдную фразу, которой привела меня в бешенство:
– К счастью, у нас еще есть террористы.
– Что ты несешь?!
– Ты прекрасно слышал: к счастью, у нас еще есть террористы.
– Я бы предпочел этого не слышать.
Ее черные глаза полыхнули мрачным огнем.
– Нет, ты не только будешь меня слушать, ты еще постараешься понять то, что я говорю. Террористы наполняют страхом этот дремотный мир, пробуждают его от спячки.
– Давай-ка, скажи это родственникам жертв одиннадцатого сентября и взрывов на вокзале Аточа[109].
Она помолчала, потом сказала:
– Тебе легко говорить…
– Легко? А тебе разве не легко изрекать подобные мерзости, да еще с таким идиотским апломбом?
Я едва сдерживался, и она это почувствовала. Моя горячность была ей непонятна – ведь она ничего не знала обо мне.
– Я имела в виду энергию. Энергию, которой больше нет. Которую утратила Европа.
– Ты никогда не покидала пределы Европы. И сама не знаешь, о чем говоришь.
– Это ты виноват.
Я похолодел. А она продолжала, заранее радуясь своей победе:
– Я уже сколько месяцев уговариваю тебя поехать со мной куда-нибудь за пределы Европы, а ты отказываешься. Неужели нужно, чтобы террористы начали взрывать музеи, – может, тогда ты осмелишься высунуть нос из твоей любимой старушки Европы?! Этот город, Венеция, не только наводит на меня скуку, Сезар, – он наводит на меня страх. Он похож на витрину, на могилу. Он – живой мертвец. А я слишком молода, чтобы жить рядом с живыми мертвецами.
И тут я заорал:
– Заткнись!
К нам тотчас подскочил официант:
– Что-нибудь не так, месье?
– Спасибо, все в порядке.
– Тогда прошу вас, потише, вы беспокоите клиентов.
– Занимайтесь своим делом!
Пас взглянула на меня с любопытством.
– Ага, наконец-то живая реакция! – объявила она с показным удовлетворением.
Я гневно возразил:
– Да что ты вообще знаешь о жизни, черт подери?! Ровно ничего, а рассуждаешь с таким апломбом, так самодовольно…
– Я просто пытаюсь тебя разбудить. Ну скажи, во что ты хочешь превратить свою Европу? В крепость? И будешь сортировать людей – кого впустить, кого оставить за воротами? Выбирать нужных иммигрантов?
– Перестань болтать глупости. Ничего ты не поняла. Мне не нужны никакие крепости, я не люблю стены. И я готов принять всех желающих.
– Надеюсь, что так, потому что я, может быть, и не отношусь к европейцам! И даже к испанцам! В нашей семье есть и Гурджиевы![110]
– Да плевать мне на твое происхождение, Пас! Я не копаюсь в родословных! Пусть в Европу едут все желающие, тем лучше! Но что касается меня, я не хочу отсюда уезжать, ты понимаешь разницу или нет? Я выбрал для себя вот такой удел – не покидать Европу, ясно? Потому что считаю ее прекрасной, потому что мне здесь хорошо, потому что я вижу то, что рядом со мной, и знаю, что находится далеко, и вот этого «далеко» мне не нужно, усвой это раз и навсегда.
