тем временем, хозяйски взяла меня под руку, дав почувствовать троечку, и снова выведя меня из равновесия, и мы пошли вверх по Тверской.
— А вы, правда американец? — беззаботно сделала вид что и не думала прижиматься.
— Ответ на этот вопрос зависит от того, что я хочу от девушки. Если мне хочется затащить ее в постель, то — да. А если нет -то я из Ростова.
— Даааа?..Как интересно! Я вся трепещу, и готова слушать про Америку. Ваши потуги наверняка выглядят забавно.
— Я из Ростова.
— Тогда попробуйте не облизываться, разглядывая меня.
— Хочу такое самомнение. Ходишь ты себе, никому ненужный. Но в уверенности, что все тебя вожделеют. Правда, ни вздыхателей, ни охраны…
— Моей охраной занимается секретная служба, ее так просто не заметишь. Они разогнали вздыхателей. Вот и гуляю с подругами.
— Это что же, за нами наблюдают?
— В подзорную трубу.
— Им нравится подсматривать⁈
— Подзорная труба прикреплена к ружью.
— С ума сойти! С чего такое внимание⁈
— Открою вам секрет полишинеля. На самом деле я — внебрачная дочь Ленина и одной из Великих Княжон. Судя по вашему идиотскому лицу, Ирка даже не подумала поставить вас в известность.
— Нет, это мое обычное выражение лица. Я же меркантильный американец.
— Хотите сказать, что вам заплатили за свидание со мной? Все так плохо?
— О! За это еще и платят? Хотя — я взглянул на нее, такую очаровательную — ну да. Кто же с вами по своей воле, по Тверской гулять станет.
— Я всего лишь сказала, что американцы — это тупицы, которые ничего не делают задаром! А не просила плоско шутить.
— Ну послушайте, Саша, как тупица вообще может шутить⁈ Что видит, то и говорит.
— Слишком логично и тонко для тупицы, Боб. И поэтому — неудачная тупость, не спорь.
Так и обмениваясь с ней шпильками, под ржание и хихикание Миши с Иркой, позади нас наслаждающихся бесплатным цирком, мы пришли к кафе в Настасьинском переулке.
«Кафе Поэтов» мне понравилось с первого взгляда. Огромный, глубокий подвал деревянного дома, в который ты спускаешься по деревянной лестнице. Высоченные потолки, небольшая эстрада с микрофонами в дальнем торце. На ней как раз читал стихи какой то парень, иногда раскланиваясь вспыхивающим аплодисментам. В общем, эта особенная атмосфера места тусовок творческих людей, и всякой богемы.
С поправкой на время, я почувствовал себя как в ' Жан-Жаке' или каком нибудь «Жон Жоли», забитом протестно — революционной публикой самого разного толка.
Когда мы прошли в зал и уселись за заказанный Иркой столик, она пояснила- позже будет играть оркестр, можно будет потанцевать. А потом опять будут выступать поэты.
Улыбчивый официант, на просьбу накормить после рабочего дня, лишь кивнул, и поинтересовался напитками. Мы с Гриценко переглянулись и попросили графин водки. А дамы остановились на портвейне три семерки.
Чокнувшись со знакомством, уминая вкуснейшее мясо по- французски, и перебрасываясь с ребятами шутками, я в пол- уха слушал поэтов, и очарование несколько подувяло.
И поэты и публика отчетливо делились на две страты. Часть этой публики считает, что СССР, вслед за Империей, так и остался тюрьмой народов, застрявшей на пути к демократии. А другая часть присутствующих, мечтает покончить наконец с гнилым либерализмом и навести наконец настоящий коммунистический порядок. Да и мир, пора уже освободить от гнета капитала. И все готовятся к войне.
Как это выглядит в реальности, они все представляют плохо, но уж это их, и не волнует.
Здесь и сейчас, царил тот же бодрый, шапкозакидательский ура-патриотизм, что и в двадцатых, двадцать первого. Ну, вот это, пусть и не артикулируемое — «от победы к победе», «могучим броском, за две недели…» с проснувшимся у меня безнадежным ощущением вечного колеса насилия, с которого не спрыгнуть.
Хотя, когда начал выступать поэт Михаил Кузьмин, я было решил что мне показалось. Кузьмин был очевидным педиком, и читал вполне жеманные стихи, героиней которых была женщина.
Его сменил и вовсе некий Пространственный Пьеро, сообщивший что «стебель тверд поутру, и прозрачная капля, украшает бутон…».
Их встретили, и проводили, вполне благожелательно посмеиваясь и аплодируя.
Но потом понеслась. Пафос и победы, война и смерть, стальная поступь, и отдать жизнь во имя…звучало крепкое словцо, принимаемое, как само собой разумеющееся…
А меня еще и всячески дразнила и высмеивала Воронцова. В результате я пил очищенную, раз в пятнадцать минут решая не связываться, а потом передумывая.
А поэты, тем временем совсем съехали с катушек, воспевая войну, битвы и героизм:
Будет буря,
будет бой,
битва забушует,
Я услышу за собой
девочку большую.
Надвигается война,
а когда — не знаю.
А следующий поэт и вовсе не парился:
И гармонист из сил последних
Поет во весь зубастый рот,
И двух в пальто в овраг соседний
Конвой расстреливать ведет.
Даже совсем простой рабочий «Серпа и Молота», Миша Гриценко, чувствовал, что как-то перебор.
Заступившись, впрочем, за воспевателей, заявив, что мотивирующая поэзия — тоже важно. Да и пропаганда нужна.
Но я не согласился:
— Понимаешь, Мишань… одно дело быть готовым к войне. И другое дело, ее призывать и мечтать о ней.
— Ты хочешь сказать, что о подвигах не нужно говорить?
— Я хочу сказать, что не стоит представлять войну, насмотревшись кинофильмов или наслушавшись этих поэтов.
— Фильм, не отменяет сам факт подвига!
— Конечно, Миша — согласился я,- только в фильме…
Я замялся пытаясь, при дамах, подобрать слова, что бы объяснить. Что, в частности, в фильмах не бывает запаха. Что война, кроме всего прочего — это вонь. Самый натуральный тяжелый запах крови, взрывчатки, дерьма, отработки дизельных моторов, и, зачастую, мозгов и внутренностей. Чего в кино, просто не передать.
— В любом фильме, Миша, ты — второстепенный персонаж, и умираешь в течение первых пяти минут фильма. И больше о тебе никто не вспомнит — неожиданно сказала Саша Воронцова.- но об этом, говорить совершенно не принято. А здесь — особенно.
Ирка нам пояснила, что в рабочий день ждать чего то выдающегося не стоит.
— Ты же сказал, Рома, что хочешь представлять уровень нынешней поэзии? Ну, вот это — нижняя граница — засмеялась она.
А со сцены раздавалось:
— все погибнем, пускай,
Но в грядущем,
о нас еще вспомнят потомки.
Я просто заржал:
— Откуда потомки, если все погибнут?
Все тоже начали фыркать. А Воронцова повернулась ко
