— За любые твои законы я выступлю не только со щитом, но и с мечом.
— О!.. — Цезарь посмотрел на Юлию, которая по-прежнему стояла, разглядывая свой собственный бюст и кусая губы. Потом медленно перевел взгляд на Помпея. — Кстати, из Испании я привез тебе подарок, Гней. Один миг!
Цезарь встал и быстро вышел. При этом демонстративно задернул занавеску таблина.
— Один миг, — раздалось из-за занавески, и послышались удаляющиеся шаги.
Глаза Юлии были полны слез. Помпей шагнул к ней, обнял, прижал к себе. Она не сопротивлялась, приникла покорно, будто искала защиты.
— Отец твой получит Галлию, Иллирию, легионы. Уж не знаю, что он еще хочет получить! Но ты будешь моей! Моей! — Он запрокинул ее голову и стал покрывать поцелуями ее лицо и шею.
— Гней, — повторяла она, как заклинание. — Гней…
Он разжал руки, и она спешно отступила, пригладила ладонями волосы. Но одна прядь выбилась из прически, и она этого не заметила.
А Цезарь уже отодвинул занавеску таблина.
— Вот мой подарок. — Консул протянул Помпею кинжал. — Мне сказали, что именно этим кинжалом был убит Серторий.[87]
Великий взял странный дар.
— Квинт Серторий… — Помпей вынул клинок, осмотрел, как будто рассчитывал обнаружить следы крови. Кинжал был начищен и сверкал. — Серторий был лучшим воином, с которым мне приходилось сражаться. И не только в Испании. Вся беда в том, что он сражался против Рима. И он получил то, что заслужил. Никому не желаю такой судьбы.
Метелл Целер вставал рано и требовал, чтобы супруга поднималась вместе с ним. А Клодия любила понежиться в постели, и эти ранние вставания приводили ее в ярость. Но этим утром она поднялась раньше супруга и приняла участие в приготовлении завтрака, чего с нею никогда не бывало. Собственноручно Клодия подала супругу сыр, разбавленное вино и хлеб, смоченный в вине. Метелл даже не заметил любезности, лишь глотнул вино и проворчал:
— Опять меда переложили! Сколько раз говорить, что от меда у меня тошнота.
Однако ж, морщась, он осушил чашу.
— Ты уже собрала вещи? — спросил он, вставая из-за стола. — Мы через три дня выезжаем в Галлию.
— И не собираюсь!
— Значит, поедешь без вещей! — рявкнул Метелл и отправился в атрий, где его ждали клиенты.
За полчаса он принял почти всех, оставались лишь два человека. Но вдруг взревел от боли, согнулся и, чтобы не упасть, вцепился в стоящего рядом клиента. Тот тоже закричал.
Рабы и клиенты, что стояли поодаль, ничего не поняли. В первый миг показалось, что посетитель всадил нож в бок патрону. Все кинулись к Метеллу. Но крови на тоге не обнаружили. И ножа тоже. Патрон по-прежнему стоял, согнувшись, вцепившись пальцами в плечи клиента, и уже не кричал, но лишь стонал сквозь зубы. Наконец он поднял белое, все в крупных каплях пота лицо и выдохнул:
— Воды…
Один из рабов кинулся исполнять приказание, в то время как двое других помогли хозяину разжать пальцы. Незадачливый клиент, в которого так внезапно вцепился Метелл, предусмотрительно отступил подальше, растирая онемевшие плечи. Хозяина посадили на скамью.
— В спальню… прилечь… — пробормотал Метелл.
Его подняли и повели. Он едва двигал ногами. Лег на кровать в спальне, как был, — в тоге. Боль отпустила, но навалилась какая-то совершенно немыслимая слабость. Трудно было шевельнуть пальцем, разлепить губы. Раб принес воды. Метелл выпил. Не потому, что хотел пить, а потому, что надеялся — от воды станет легче. Но легче не стало — боль тут же вернулась. В спальню заглянула Клодия, брезгливо скривила губы и вышла, приказав кликнуть медика-грека, что жил рабом у них в доме. Тот прибежал — испуганный, бледный; осмотрел хозяина и спешно направился в соседнюю комнату, где сидела Клодия, читая таблички со стихами Катулла. Врач что-то возбужденно зашептал хозяйке на ухо, указывая на дверь хозяйской спальни. Клодия ничего ему не ответила.
Метеллу становилось все хуже. Днем он попросил молока. А когда выпил, то стал рычать и рвать зубами подушки. Клодия, чтобы не слышать его криков, ушла в малый атрий и села писать письмо брату. К вечеру медик-грек приготовил питье, от которого Метелл впал в беспамятство. Но боли все равно его мучили. Он стонал, скреб ногтями живот, оставляя на коже кровавые полосы. Лицо больного посерело и менялось на глазах, будто невидимая рука сдергивала покровы с тела, освобождая душу для дальнего пути.
Медик шепнул доверительно двум-трем клиентам и слугам, что больной не доживет до утра. Слух о болезни Метелла распространился по Городу, многие присылали узнать о его здоровье, лично не явился никто. Клодий тоже не пришел — прислал Зосима. Того провели в комнату Клодии.
— Печень, — кратко объяснила Волоокая, протягивая Зосиму письмо для брата.
Клодий, прочтя послание, не стал разравнивать воск. Он отправился на кухню и бросил деревянные таблички в огонь.
Картина VII. Отец мой Фонтей
Голосовать в комициях простой народ теперь ходит лишь ради денег. Сразу спрашивают: сколько заплатишь? Быть может, лишь несколько сотен голосуют согласно убеждениям. Этих легче всего прогнать с форума. Те, кому обещаны деньги, дерутся куда отчаяннее — ведь они защищают свой обед. Сенаторы могут сегодня отстаивать одно, завтра — другое; это их нисколько не смущает. Главное, чтобы их красиво уговорили. Как это умеет делать Цицерон.
Я его ненавижу. И с каждым днем — все сильнее.
Усыновление состоялось. Моим названным отцом стал Публий Фонтей, плебей двадцати лет от роду. Отныне я — тоже плебей и могу претендовать на должность народного трибуна. Цезарь председательствовал в комициях, Помпей наблюдал за знамениями. Разумеется, это усыновление — пустая формальность, я буду по-прежнему именоваться Публием Клодием, а не Публием Фонтеем Клодианом, как положено по закону. Чего не сделаешь, чтобы стать защитником народа!
Из записок Публия Клодия Пульхра
Клиент Гай Клодий был человек в своем роде незаменимый. В третью стражу он выходил из дома, прихватив увесистую дубину, кинжал и меч, и шел созывать своих людей. Поначалу он записывал имена и названия инсул, где жили пролетарии. Но организовывать выборы в последнее время приходилось столь часто, что Гай выучил имена своих подопечных избирателей наизусть. Подходил к дому, стучал в дверь или кричал снизу. Собравшись, его люди, тоже с палками, а многие и с мечами, двигались на форум или на Марсово поле, в зависимости от того, где назначено голосование, чтобы прийти раньше соперников. Соперники пытались опередить и обхитрить. Однажды принесли с собой одеяла и заночевали на поле. Тут на спящих набросились люди Клодия, вытолкали противников Цезаря пинками и ударами дубин. Захватить подступы к мосткам для голосования, занять самые удобные места, и главное — самим раздавать таблички голосующим, вот задача Гая. Пока что он справлялся с нею отлично. За что голосуют граждане, Гай не интересовался. Какое решение должно быть принято, а какое отвергнуто, ему заранее говорил патрон. Комиции теперь, когда Гай Юлий Цезарь стал консулом, собирались во все разрешенные для этого дни. Зато сенат не собирался вовсе — ведь право созывать сенат имел только консул. Цезарь демонстративно этого не делал, зная, что сенат ни одно из его предложений не одобрит. Второй консул Бибул тоже не собирал сенат, но совершенно по другой причине. В начале года, когда Бибул взошел на подиум храма, чтобы произнести речь перед собравшейся толпой и обвинить своего сотоварища по консулату Цезаря во многих преступлениях и подлых умыслах, с крыши храма неизвестные граждане сбросили корзину с навозом — прямо на голову Бибулу. Консул тут же потерял голос, позабыл приготовленную речь и как был, в перепачканной экскрементами тоге, припустил домой. С тех пор Бибул из дома не выходил. Зато наблюдал за знамениями — каждый день. Если консул наблюдает за знамениями, то решения комиций в эти дни недействительны — такое своеобразное право «вето» есть у консула. Но Цезарь не обращал внимания на протесты товарища по консулату и делал то, что считал нужным. Все законы теперь принимало народное собрание.
Только что это за народное собрание, если рассуждать здраво? Сброд, ничтожества, никто даже не проверяет, приходят ли те, кто записан в трибы и центурии, или самозванцы, рабы и вольноотпущенники, напялив тоги, выдают себя за римских граждан. Да если это и граждане — то в основном нищие пролетарии, что живут подачками и продаются за несколько ассов любому. После принятия закона является вольноотпущенник Зосим, достает тугой кошелек патрона и расплачивается с нужными людьми. А его патрон получает деньги от консула. Тот — от Помпея. Или от Красса. Или еще от кого-то. Так происходит уже давно. Все попытки бороться с подкупом кончаются ничем. Напротив, все бесстыднее покупаются голоса, уже в открытую ставят на улицах столы и раздают деньги по заранее приготовленным спискам.
