— Слушаю вас, товарищ…, — навстречу мне поднялся главный редактор. Типичная кабинетная крыса на первый взгляд: прилизанная челочка, очёчки, сутуловатый, выражение лица — среднее между «что изволите» и «проходите, вам не сюда». Но вот глаза… у крокодила такие, наверное — хрумкнет челюстями, отгрызая тебе ногу, и не моргнет даже.
— Старший лейтенант Соловьев, управление Юго-Западного фронта.
— И что же там за письмо? — никаких эмоций, говорит как автомат какой-то, не разобрать, что думает. Опасный дядечка, ну да нам ли таких бояться? У меня козырь — непробиваемый. — Присаживайтесь, пожалуйста, — он кивнул на стул и сам вернулся на свое место.
— Давайте я вам коротко изложу историю этого письма, — начал я, и вслед за этими словами Поспелов откинулся на спинку стула. — Сегодня утром состоялось награждение в Кремле. На нем присутствовал товарищ Сталин. — о как, подался вперед, никакой расслабленности, готов впитать каждое слово. — В разговоре с ним я передал некоторые соображения относительно названия войны, которую ведет наш народ. — бумагу поближе подтянул, карандаш схватил, и всё это не отрывая от меня взгляда. — Не мои соображения, а младшего лейтенанта Ильяза Ахметшина…
Не успел он записать фамилию Ильяза (я смог подавить улыбку, представив фамилию правдиста в его исполнении), как зазвонил один из телефонов. Который полевее стоял.
— У аппарата, — коротко бросил главный редактор и, явно прерывая говорящего, добавил: — Через пять минут перезвоните, занят. — он повесил трубку и поднял на меня взгляд: — Продолжайте, товарищ Соловьев.
— Выслушав предложение, товарищ Сталин порекомендовал написать его автору письмо в газету «Правда», так как он не может один принимать решение за весь советский народ. Хотя лично он «за», необходимо посоветоваться с коммунистами и беспартийными, поддерживают ли они такое название.
— И… письмо?.. — спросил Поспелов.
— Со мной, Пётр Николаевич. Мы подумали, что, если товарищу Сталину я доложить не смогу, то ограничимся письмами в «Правду» и «Красную звезду».
— Не надо никакой «Звезды», — встрепенулся правдист. — Обойдется Ортенберг. — это он себе под нос буркнул, но я услышал. Понял, чем пахнет такая кампания и делиться ни с кем не собирается. — Давайте письмо, — он нетерпеливо протянул руку.
Пару минут он изучал творение Ильяза, пятое, вроде, по счету: предыдущие я забраковал из-за помарок и ошибок. Татарин долго ругался при этом себе под нос на смеси родного и государственного, но пером старательно скрипел. Главный вопрос: зачем я это приписал ему, хотя он и слов таких не знает, был задан еще после аттракциона на политзанятиях. Я и объяснил ему, что мне негоже — и так на виду, а ему в самый раз, да и карьере точно поможет.
— Ну что же, хорошее письмо, — вынес приговор Поспелов через пару минут. — Правка будет небольшая, не затрагивающая сути. Сами понимаете, мы предварительно посоветуемся с секретариатом товарища Сталина и после этого опубликуем его в ближайшее время. С товарищем Ахметшиным мы тоже свяжемся. Как это лучше сделать?
— Через меня, наверное. Младший лейтенант в моем подчинении. А я — у комфронта. Так что найти будет нетрудно.
*****
Вера, увидев меня, офонарела. Конечно, я и без звезды Героя в парадной форме смотрелся ничего, но в комплекте с наградой… Когда я зашел к ней в ординаторскую, она что-то быстро писала и даже голову не подняла. Я кашлянул тихонечко, стараясь привлечь ее внимание. Никакой реакции, только брызги из-под пера летят.
— Вера Андреевна, отвлекитесь на минуточку, — я решил не ждать, когда она закончит. Это и час можно потерять.
— Сейчас, подождите, — буркнула она, — мне протокол… — тут до нее дошло, чей голос ее отвлек от важного дела и она посмотрела на меня. — Петя? Тебе… Героя?.. Ничего себе, Петенька, — наконец-то я дождался нормальной реакции от жены на свершившееся, а не бормотание под нос. Объятия в комплекте с поцелуями принимаются. Особенно от такой красавицы.
— Тебе долго еще? Нам надо собраться, к шести в «Националь» — Кирпонос пригласил. И я думал еще по дороге зайти к родителям Бурякова, они же рядом здесь.
Давно уже было пора отдать долг памяти, все никак не складывалось.
— Я попробую отпроситься у Николая Ниловича, мне еще протокол операции дописать надо. Попрошу ребят перевязки за меня сделать, там немного осталось…, — Вера пыталась сотворить все дела сразу и до нее никак не могло дойти что ставить в первую очередь.
— Так, ты пиши, к Бурденко я сам схожу, а про перевязки и потом договоришься. Где кабинет начальника?
— На третьем этаже, налево от лестницы. Если только он не уехал.
— Надо будет, я и у Крупчицкого пойду тебя отпрашивать.
Но Бурденко оказался на месте, так что начальника госпиталя беспокоить не пришлось. Я постучал и заглянул в приоткрытую дверь. Николай Нилович выглядел… хреново он выглядел, ребята. Устало. Будто лошадь загнанная. Вот знаете, тянет она свою повозку, тянет, и ноги поскальзываются, а потом — бац, и упала. Рассказывали, что за войну у него два удара было, и только третий, после войны, подкосил его. Он в тот, первый раз, в сорок третьем дружка моего в кучку собирал, в простом медсанбате, представляете? Главный хирург Красной Армии — простого солдата в палатке оперировал! Кремень, а не мужик!
— Что у вас? — тихо спросил он, подняв взгляд от парящего перед ним чая в стакане. Да, отдохнуть бы тебе, выспаться, а не по восемь часов у стола стоять на подгибающихся от усталости ногах, глядя на коллегу, падающего в обморок от недосыпа.
— Извините, Николай Нилович, — сказал я, заходя в кабинет. — Может, вы помните меня, я —…
— …муж Веры Соловьевой, — закончил он за меня, разглядывая звезду Героя. — Зашли выпросить жену на недолго.
— Да. Хотел пригласить ее поужинать, отметить…
— Поздравляю, Пётр… извините, забыл отчество…, — было видно, что ему и впрямь неудобно от этого. Хотя рассказывали про него, что был крут неимоверно и разгоны учинял такие, что мало никому не казалось.
— Да просто Пётр. Я же моложе, да и звание у меня…
— Херня всё, эти звания, — вдруг выругался он. — Все мы, по сути, простые солдаты. Идите, скажите Вере Андреевне, что до завтра она свободна.
И знаете, вот эта бесхитростная ругань, и старорежимное «солдат», которое сейчас не в ходу еще, в такое настроение меня вогнали… Прям как в 43-м, когда погоны вернули. Аж слезу смахнул.
*****
— А ты знаешь, оказывается, этот дом до революции всего одной семье принадлежал, — рассказывала мне Вера, собираясь. Саму ее я не видел, только иной раз из-за дверцы платяного шкафа мелькала какая-то часть ее организма. — Жила здесь барыня с мужем и ребенком, представляешь? Одни на весь дом! Это сколько же они дров тратили, чтобы зимой протопить всё? Уму непостижимо.
— Богатые, наверное, были? — спросил я для поддержки беседы. — Сбежали потом, после революции?
— Не, она отсюда только в двадцать каком-то году уехала, когда муж нашелся. А так жила здесь, говорят, бедовала очень. Стихи писала. А дом ей отец купил, он музей на Волхонке построил.
— А как фамилия? — что ж меня в сон так клонит? Надо встать, походить хоть немного.
— Цветаева. Марина, не помню по отчеству.
— Нет, не знаю такую. Я по стихам не особо, из дореволюционных одного Пушкина знаю.
— А Лермонтова?
— Ну и его. Слушай, Вера, откуда ты хоть это всё узнала? Ты же живешь здесь без году неделя, а уже и про барыню со стихами, и про батю-строителя. И говоришь, что на работе с утра и до ночи.
— Так это Галя Смирнова, соседка. У нее язык без костей, мелет им без устали. Иной раз такое расскажет, хоть стой, хоть падай. Всё, готова. Как я выгляжу?
Жена вышла из-за дверки, крутанулась. Голубое платье выглядело шикарно.
— Отлично, как всегда. Готов разгонять очередь из мужиков, желающих тебя закадрить. Пойдем уже. Нам еще к Буряковым зайти надо. Я им письмо писал, насчет сына. Помнишь?
— Конечно, помню — Вера поцеловала меня в щеку — Надо обязательно их повидать.
