Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и опустил за собой занавески.
Мартин рассматривал неожиданного духовника без всякого интереса. Глаза его уже туманились.
– У нас с тобой мало времени, – сказал ему монах.
– Из какой задницы ты вылез, святоша? – спросил умирающий.
– Какая разница?
– И то верно. – Мартин опустил ресницы. – Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?
– Нет, – тут же ответил монах. – Во всяком случае, я их не вижу.
– Так и думал, что проклятая сука все врет.
– Ты умираешь, – сказал монах негромко. – Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.
– Я ландскнехт, – проворчал Мартин. – Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?
– Да, – сказал монах.
– Я сам купал его в крови. – Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.
– Я отпущу тебе грехи, – спокойно произнес монах. – Для того меня и позвали.
– Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
– Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?
– Я убивал, – заговорил Мартин, прикрыв веки. – Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…
* * *
– Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?
– Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
* * *
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.
– Уж очень вовремя ты появился, – сказал ему Агильберт вместо благодарности. – Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без покаяния.
– Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», – напомнил монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.
– Всегда лучше, когда работу делает профессионал, – возразил Агильберт. – Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается своим делом.
Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.
– Ты что-то хотел мне сказать.
– Да. Оставайся с нами, – прямо предложил Агильберт. – Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.
– Валентин? – переспросил монах. – Так звали вашего капеллана?
Агильберт кивнул.
– Храбрец был, – добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.
– Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, – сказал монах.
Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго, после чего капитан громко расхохотался.
– Ай да святоша! – сказал он. – Даже это вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься? Я буду платить тебе пять гульденов в месяц.
– У Эйтельфрица капеллан получал тридцать пять, – заметил монах.
– Тебе-то что?
Монах пожал плечами.
– Я останусь с вами, пока во мне будет нужда.
И повернулся, чтобы уйти.
– Погоди ты, – окликнул его капитан. – Звать-то тебя как?
Монах повернулся, глянул – высокомерно, точно с папского престола, и ответил чуть не сквозь зубы:
– Иеронимус фон Шпейер.
Так Свора Пропащих обрела нового духовного наставника взамен отца Валентина, который большинству годился в сыновья.
Неуживчив был тогдашний правитель Страсбурга Лотар. С городом обращался как Бог на душу положит, а что взгромоздит Всевышний на лотарову душу, и без того отягченную, – о том лучше не задумываться. Перед соседями же охотно выставлял Лотар свой драчливый нрав: если ни с кем и не воевал, значит, готовился к новому героическому походу. Вечная нужда в солдатах превратила Лотара в благосклонное божество для ландскнехтов.
К Страсбургу и двигалась Свора Пропащих после того, как Эйтельфриц Непобедимый был разбит у Брейзаха. И кем? Этим юбочником, Раменбургским маркграфом, который только одно и умеет – отсиживаться за крепкими стенами. И ведь отсиделся!..
Удача отвернулась от Эйтельфрица, а он все не хотел тому верить, бесновался, искал виноватых. Но Раменбургская марка устояла перед натиском его солдат, даром что разграбили половину деревень в округе. И когда под стенами Брейзаха полегли две трети воинства, набранного сплошь из отпетых головорезов, неистовый Эйтельфриц впал в ярость.
Повелел отрубить головы двум своим капитанам.
Колесовал шанцмейстера.
Выстроил длинный ряд виселиц для «дезертиров», как именовал теперь уцелевших после бойни солдат.
А под конец переломал, истоптав ногами, все павлиньи перья на своем берете…
Агильберту одного взгляда на это достало, чтобы подхватить в обоз то, что еще оставалось от добычи, и той же ночью, не дожидаясь худого слова, двинуться прочь, к Айзенбаху, – взять свою плату за пролитую под Брейзахом кровь.
На полпути к отряду прибился артиллерист Шальк, и Агильберт взял его. Хоть и славился пушкарь поганым нравом и в картах передергивал, за что бывал жестоко бит, но одно то, что ушел от расправы, о многом говорило.
Был Шальк человеком неопределенного возраста – лет сорок можно ему дать. Невысокий, юркий, с острым взглядом из-под копны светлых волос, вечно немытых и потому серых, как старая солома. А одевался так вызывающе, что коробило даже покойного отца Валентина. Уж на что духовный пастырь привык к ландскнехтам, и то повторял вслед за преподобным Мускулусом, прославленным в Берлине обличениями нечестивой моды: дескать, штаны подобного покроя более подчеркивают нечто, надлежащее быть сокрыту, нежели скрадывают оное. Шальк не соглашался, выдвигая контртезис: «Ежели Господу угодно было оснастить меня должным образом, то почему мне не восславить щедрость Его?» И продолжал таскать свое непотребство, на радость обозным девицам.
После брейзахского разгрома Эйтельфриц действительно обвинил Шалька в дезертирстве и потащил на виселицу. Шутка сказать: один из всего расчета остался в живых. Заливаясь слезами, висел Шальк на руках графских телохранителей, шумно оплакивая свою молодую жизнь и вечную разлуку с ненаглядной Меткой Шлюхой. И вдруг вывернулся и бросился бежать во двор, где еще раньше приметил разбитый пушечный ствол.
