— Наверное, казаки запорожские? — предположил я.
— Их называют черкасами, врагов нашей веры, но и так, как ты сказал, тоже, — подтвердил Мусад Арнаутриомами. — Они служат то нашему повелителю, то его вассалу крымскому хану Джанибеку Гераю, то польскому королю Сигизмунду. Кто больше заплатит, тому и служат.
— Самое разумное правило, — сказал я
В перечне отсутствовал русский царь. Вроде бы Смутное время закончилось в тысяча шестьсот тринадцатом году избранием в цари Михаила Романова. Помню, как в России праздновался четырехсотлетний юбилей дома Романовых. То, что многих Романовых почти на век раньше перестреляли за никчемное правление, никого не смущало. Еще меня забавляли призывы некоторых продвинутых государственников к возвращению монархии. Дурная шея без хомута скучает. Представляю, как их прадеды, свергнувшие самодержавие, переворачивались в могилах. Наверное, крутились, как лопасти вентилятора.
Глава 2
В трюме жарко и душно. Только оказавшись в нем, понял, что судно специализированное — предназначено для перевозки рабов. Трюм разделен на две части поперечной переборкой, немного не доходящей вверху до главной палубы. Просвет сантиметров в десять оставлен, видимо, для вентиляции. Оттуда и еще через щель между неплотно положенными лючинами в трюм попадает немного света. Я нахожусь в кормовой его части. Вдоль бортов, оставляя по центру проход шириной чуть больше метра, по три яруса нар. На них можно или лежать, или сидеть согнувшись. Я лежу на самом верхнем ярусе по правому борту, на голых, заеложенных человеческими телами досках, от которых воняет мочой и смертью. На палубе в проходе стоит с десяток бочек. От скуки вскрыл одну. Она заполнена не обжаренными, кофейными зернами. Так понимаю, этот напиток начал победное шествие по европейскому континенту. В прошлую эпоху встречал кофе очень редко, в основном у богатых арабских купцов.
Рядом с бочками снуют крысы. В полумраке я замечаю только тени, но слышу писк и возню. Видимо, все еще не отказались от мысли прогрызть дырку в бочке. Проводят симпозиум, как это лучше сделать. Ученые утверждают, что после ядерной войны в живых останутся только один вид разумных существ — крысы и два неразумных — тараканы и люди. В институте на пару курсов младше меня училась москвичка, у которой была ручная крыса. Все бы ничего, но девушка так любила крысу, что таскала ее в институт, чтобы та, наверное, тоже получила высшее образование. И в институтскую столовую приносила. Ели они из одной тарелки. Парни относились к этому с юмором, а вот девушки, в силу врожденной стервозности, решили, что две крысы за одним столиком — это немного чересчур, и одну оставили недоучившейся. Какую именно — не помню.
Сижу в трюме уже часа четыре, если не больше. По приказу Мусада Арнаутриомами меня поместили сюда перед самым Стамбулом. Наверное, испугался, что я заявлю таможенникам, что готов принять ислам, и оставляю хитрого грека без выкупа. Тартана идет на веслах. Я слышу их скрип и плескание воды. По моим подсчетам, мы давно уже прошли бухту Золотой рог. Наверное, невольничий рынок теперь где-то в пригороде, дальше по проливу.
— Суши весла! — послышалась команда Мусада Арнаутриомами. — Поднять паруса!
Наверху загомонили гребцы, радуясь окончанию тяжелой работы. По палубе зашлепали босые ноги. Заскрипели тали, залопотала под ветром парусина. Кто-то поднял край лючины, переложил на соседнюю. Широкий луч яркого света упал в трюм, осветив бочки. Я замечаю пару крыс, которые неторопливо перебираются в затемненные зоны. Сдвигают вторую лючину, просвет становится широким. В нем появляется глуповатое лицо слуги Саида.
— Гяур, вылезай, — произнес мальчишка без эмоций, механическим голосом.
Я, согнувшись, переместился к просвету. Верхний деревянный брус комингса трюма был горячим, обжигал ладони. Я долго тер их, после того, как спрыгнул на палубу. Заодно осмотрелся. Тартана уже приближалась к выходу из Босфора. На холмистых берегах светлые домики с плоскими крышами, одно- и двухэтажные. Издали они ничем не отличались от тех, что я видел здесь в прошлом и будущем.
Мусад Арнаутриомами, как обычно, сидит под навесом в низком кресле на полуюте. Занимает его рано утром и покидает с заходом солнца, когда судно на ночь ложится в дрейф или становится на якорь. Справляет нужду, не вставая, в низкий и широкогорлый глиняный сосуд с морской водой, который подносит и держит слуга, или подсовывает под кресло, под дырку в центре сиденья, вытянув из-под хозяина кожаную подушку и приспустив ему шаровары. Вечером с помощью слуги грек покидает кресло, перемещается в каюту, дверь в которую запирает изнутри. Видимо, у него есть основания не доверять своему экипажу. На столике стоит деревянное блюдо со свежей земляникой. Куплена у торговцев, которые на лодках подплывали в тартатне. Я слышал, как грек торговался с ними. Ягоды крупные и сочные. Не знаю, где их хранили, но нагреться не успели. Мусад Арнаутриомами провожает взглядом взятую мной ягоду, тяжело вздыхает, но ничего не говорит. Наверное, вспомнил, сколько земляники можно купить на тысячу дукатов.
— Думал, мы в Стамбул идем, — сказал я.
— Зачем мне в Стамбул?! — удивился грек. — Здесь дорогой товар, ничего не заработаешь.
— А где дешевый? — интересуюсь я.
Мусад Арнаутриомами задумывается ненадолго, видимо, решает, выдавать ли мне коммерческую тайну, потом вспоминает, что я и так ее узнаю, и сообщает:
— В Каффе.
Каффа — это Феодосия. Там европейские купцы вряд ли сейчас бывают. Их еще в прошлую мою эпоху в Черное море перестали пускать. Так понимаю, купец собираются прикупить там моих соплеменников для перепродажи в Александрии. Как мне рассказал Мусад Арнаутриомами, у крымских татар рабство не в почете. Убедились, что рабский труд не эффективен, а иногда и вовсе убыточен. Пленник, если его сразу не продали работорговцам, вкалывает на хозяина года три-четыре, чтобы проникся прелестями истинной религии и сделал правильный выбор. Принявших ислам освобождали сразу. Приятно осознавать, что не один ты влип. Если пленник упрямился, его отпускали на свободу. Некоторые не меняли веру, но оставались работать вольнонаемными. Крым всегда притягивал людей. Зато турки и арабы без рабов никак. Лучше жить беднее, но не работать. Помню, в начале перестройки азербайджанские предприниматели нанимали торговцами русских или украинских женщин. Сам сидит рядом, следит, чтобы ничего не украла, но платит ей деньги, чтобы работала за него. Чувство превосходства обходится дорого.
— А что, нельзя было зайти в Стамбул на пару дней?! — возмущаюсь я. — Или тебе не нужна тысяча дукатов?!
— На обратном пути зайдем, сейчас некогда, — извиняющимся тоном произносит грек.
Этот тон наводит меня на мысль, что врет Мусад Арнаутриомами, как сивый греческий мерин. Поэтому делаю вид, что поверил и меняю тему разговора.
— На Каффу напрямую пойдешь или вдоль берега? — интересуюсь я..
— Сначала вдоль берега, а потом пойду на север через море, — отвечает он.
— А почему не сразу на Каффу? — говорю я. — Ветер попутный. На день раньше придешь, а то и на два. Я всегда напрямую ходил.
Для меня каждый день неволи в тягость. Чем скорее придем в Стамбул или чем скорее станет понятно, что задумал хитрый грек, тем лучше для меня.
— Ты бывал в Каффе?! — удивляется Мусад Арнаутриомами.
— Я много где бывал, — отвечаю с хитрым видом, подхожу к рулевому и показываю ему на компасе с арабскими каракулями курс норд-ост: — Держи вот так.
Матрос ждет, не отменит ли хозяин мой приказ, а потом меняет курс. Юго-юго-западный ветер теперь становится попутным, и по команде Мусада Арнаутриомами матросы меняют латинский парус на фок-мачте на брифок. Тартана сразу разгоняется узлов до восьми-девяти. Тень от паруса грот-мачты теперь падает на люк трюма, где и укладываются матросы, чтобы отдохнуть после многочасовой гребли.
Мусад Арнаутриомами напоминает мне одного капитана, под чутким руководством которого я начинал штурманскую карьеру. После войны, когда была напряженка со штурманами, он закончил шестимесячные курсы и получил диплом. Вместо знаний к диплому прилагалось иезуитское умение использовать недостатки людей, благодаря которым этот тип не только стал капитаном, но и продержался на этом посту почти до пенсии. Он даже не умел сделать прокладку на карте, чему учат на первом курсе мореходки. На мостик поднимался только во время швартовки или постановки на якорь и при этом обязательно советовался, но не со штурманами, а со своим друганом боцманом, которого считал наиболее опытным судоводителем. Обычно в отпуск они уходили вместе. Кстати, оба были крымчанами, из Керчи. Однажды боцман заболел, попал в больницу — и под Батуми судно выбросило штормом на берег, потому что капитан самостоятельно выбрал место для якорной стоянки.
