Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.
Началась беготня сонной дворни, и наконец, после долгих перешептываний, Мария отвела меня в мою комнату. Мы прошли в заднюю антресольную часть дома и по узкой лестнице поднялись на второй этаж. Комната была довольно просторна, метров двадцати, с очень низким потолком. Мода строить дома в один этаж с фасада и в два с тыла появилась в городах из-за налога на «окна», когда мытарскими поборами облагали только окна, выходящие на улицу; потом она, видимо, перекочевала в поместья. Впрочем, может быть, причина была и в экономии топлива. Обогревать большие помещения было слишком накладно.
У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.
Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.
Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
— Тебя Алевтиной зовут? — спросил я.
— Алькой кличут, — подтвердила она.
Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.
— Спасибо тебе, Аля, можешь идти.
Она кивнула, но осталась стоять на месте.
Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.
— Барин, — вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, — Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.
Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.
— Иди, конечно, — сказал я.
— Мне велено спать с тобой… у тебя, — поправилась она, покраснев.
— Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?
Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к насилию.
— Стоп, — остановил я готовые хлынуть слезы, — ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.
Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.
— Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.
Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.
— Ты чудо как хороша, — сказал я как можно убедительней, — тебя здесь просто не могут оценить. Ты самая красивая девушка изо всех, кого я видел.
Я, конечно, преувеличил, но не очень, если говорить о тех, кого я видел в жизни, а не на экране или журнальной обложке.
Алевтина интуитивно почувствовала, что я говорю искренне, и вспыхнула от удовольствия. Эта тема ей, как и любой женщине, была интересна, и она попыталась ее развить.
— Ой ли, барин, что ж во мне красивого?
Я многословно, с подробностями и деталями объяснил.
Она не все поняла — слишком разный у нас с ней оказался словарный запас, однако с основными тезисами внутренне согласилась.
Как ни размягчающе действуют такие речения на женскую душу, бдительности девушка не теряла. Когда я, разгоряченный детальными описаниями ее достоинств, шагнул к ней, она опять вся зажалась и отшатнулась.
Меня это задело. Вроде бы я был вполне искренен и корректен, и не верить мне не было никаких оснований. «Как и верить, впрочем, тоже», — самокритично подумал я.
Однако игра есть игра, вечная любовная борьба мужчиной и женщиной, в которой никогда не поймешь, кто победил.
— Если тебе так страшно, можешь идти, я тебя не держу, — сказал я равнодушно, как бы теряя к ней интерес.
Оставить за мной последнее слово и просто так уйти девушка не могла по своей природе. Возможно, впервые в жизни ей говорили что-то приятное, и так сразу, а возможно, и навсегда, прервать отношения с «добрым барином» ей не хотелось.
Оставаться тоже было страшно. Я вполне понимал эти нехитрые истины, и мне сделалось стыдно собственного «коварства».
— Не обижайся на меня, барин, — сказала она, — я тебе не ровня…
— Брось ты эти глупости, — прервал я ее, — ровня, не ровня… Тебе меня нечего бояться, ничего против твоей воли я не сделаю. Подумай, что тебе лучше: остаться здесь или уйти в людскую.
— Я пойду, — тихо ответила она.
— Иди, если хочешь. Только не обижайся, если над тобой будут смеяться, что «барин тебя прогнал».
Мне было противно заниматься казуистикой, но отпустить ее я почему-то не мог.
Логики в том, что я делал, не было. Принуждать девушку я не хотел. По многим причинам…
Секс и насилие без чувств нужны людям с психическими проблемами для самоутверждения или самореализации. Таких проблем у меня, слава Богу, нет. Рассчитывать на «безумную любовь» которая вдруг, с бухты-барахты, вспыхнет в этом запуганном существе и сметет все условности и предрассудки, которыми забита ее голова, было бы верхом самодовольного идиотизма. Наши получасовые отношения априори ничем не могли кончиться. Самое разумное было бы отправить ее спать, а не оставлять здесь, чтобы самому колотиться всю ночь от неудовлетворенного желания.
Но, логика логикой, а либидо либидом.
Мой намек на пренебрежительное отношение к ней дворни Алю смутил.
Я не знал, но мог представить себе нравы, царящие в крепостных общагах.
— А коли останусь, что люди скажут? — обращаясь ко мне уже как к своему стороннику, спросила девушка.
— Люди и так, и так скажут плохо. Уйдешь — будут издеваться, останешься — будут осуждать, будешь счастлива — станут ненавидеть. Я не виноват перед тобой, я не просил, чтобы тебя прислали.
Это мое оправдание Але почему-то не понравилось, и она искоса взглянула на меня.
Я поправился.
— То ли ваш барин, то ли Маруся заметили, как ты мне понравилась, и сами так рассудили. Так что давай подумаем, как сделать лучше. Я приезжий и ваших нравов не знаю, сама подумай, как поступить. Тебе здесь жить — тебе и решать. Я могу одно обещать, без твоей воли и пальцем тебя не трону.
Алевтина задумалась. По-моему, ей уходить так же не хотелось, как мне — ее отпускать.
— А как подумают, что ты, мы, ну…
— Что тебе людская молва? Бог-то, он правду знает, — подленько подкинул я спасительную соломинку.
— Только я на лавке спать буду, — решилась наконец девушка.
